Неведомые дороги (сборник)
Шрифт:
Я заглянул в пропасть и принял ее как неизбежное.
После долгой, отчаянной и мучительной борьбы с раком Бенни умер в одну из августовских ночей. Двумя днями раньше его поместили в палату интенсивной терапии, где мне разрешали сидеть рядом с ним по пятнадцать минут каждые два часа. В последнюю ночь, однако, мне позволили оставаться у кровати Бенни несколько часов, потому что знали, что долго он не протянет.
Игла капельницы торчала из вены левой руки. Нос закрывал респиратор. Бенни подсоединили к электрокардиографу, и зеленая точка выписывала на дисплее монитора кривую линию. Каждый удар сердца сопровождался пиканьем. Иногда на три-четыре минуты ровное пиканье сменялось хаотичным.
Я держал сына за руку. Я убирал мокрые от пота волосы с его лба. Я укрывал его до подбородка, когда он дрожал от холода, и откидывал одеяло, когда холод сменялся жаром.
Бенни то приходил в сознание, то впадал в кому. Когда приходил, не всегда говорил связно.
– Папа?
– Да, Бенни?
– Это ты?
– Это я.
– Где я?
– В кровати. Все хорошо. Я здесь, Бенни.
– Ужин готов?
– Еще нет.
– Я бы хотел бургер и жареный картофель.
– Как скажешь.
– Где мои туфли?
– Сегодня туфли тебе не понадобятся, Бенни.
– Я думал, мы пойдем погулять.
– Не сегодня.
– Понятно.
Тут он вздыхал и проваливался в небытие.
За окном шел дождь. Капли расплющивались на стекле и стекали вниз. Дождь только прибавил серости окружающему миру.
Ближе к полуночи Бенни вновь очнулся и на этот раз точно знал, где он, кто я такой и что происходит. Повернул ко мне голову и улыбнулся. Попытался поднять руку, но от слабости у него ничего не вышло. Не смог поднять и голову.
Я встал со стула, шагнул к кровати, взял его за руку.
– Все эти провода... – сказал я. – Я думаю, они хотят превратить тебя в робота.
– Со мной все будет хорошо, – говорил он едва слышно, но в голосе звучала непоколебимая уверенность.
– Хочешь пососать кубик льда?
– Нет. Я хочу...
– Что? Все, что скажешь, Бенни.
– Я боюсь, папа.
У меня перехватило горло, и я испугался, что сломаюсь прямо здесь, у него на глазах, хотя все последние недели держался, как мог. Но мне удалось шумно сглотнуть.
– Не бойся, Бенни. Я с тобой. Не...
– Нет, – он прервал меня. – Я боюсь... не за себя. Я боюсь... за тебя.
Я думал, что он опять в забытьи, и не знал, что на это сказать.
Но его следующие слова показали, что он в сознании:
– Я хочу, чтобы мы все... снова были вместе... как перед тем... до смерти мамы... когда-нибудь вновь оказались вместе. Но я боюсь, что ты... не сможешь... нас найти.
Так больно вспоминать остальное. Я слишком уж крепко держался за атеизм и не смог сказать сыну невинную ложь, чтобы облегчить ему последние минуты. Если я пообещал ему поверить в существование загробной жизни, если в сказал, что буду искать его в последующем мире, он бы ушел из этого более счастливым. Элен не ошиблась, говоря, что атеизм стал для меня навязчивой идеей. Я просто держал Бенни за руку, сглатывал слезы и улыбался ему.
– Если ты не веришь, что сможешь нас найти... тогда, возможно, ты нас и не найдешь.
– Все будет хорошо, Бенни, – успокаивающе ответил я. Поцеловал в лоб, в левую щеку, прижался лицом к его лицу, чтобы любовью компенсировать обещание, которое не мог ему дать.
– Папа... если только... ты будешь нас искать?
– Все будет хорошо, Бенни.
– ...пожалуйста, поищи нас...
– Я люблю тебя, Бенни. Люблю всем сердцем.
– ...если ты будешь нас искать... ты нас найдешь...
– Я люблю тебя, люблю тебя, Бенни.
– ...не будешь искать... не найдешь...
– Бенни, Бенни...
Серый свет палаты интенсивной терапии упал на серые простыни и серое лицо моего сына.
Серый дождь струился по серому окну.
Он умер, когда я держал его за руку.
И мир тут же обрел цвета. Яркие цвета, слишком яркие, слепящие. Вот и карие, уже невидящие глаза Бенни стали самыми карими, самыми прекрасными глазами, которые мне доводилось видеть. И светло-синие стены палаты, казалось, не из штукатурки, а из воды, будто я попал в бурное море. Зеленая точка на дисплее, вычерчивающая прямую линию, ярко сияла, ловя мой взгляд. Синие водные стены надвинулись на меня. Я услышал торопливые шаги: медсестры и дежурный врач бежали к палате, отреагировав на показания телеметрии. Но до того, как они переступили порог, меня захлестнуло синей приливной волной, унесло в синие глубины.
Я ликвидировал свою фирму. Прекратил переговоры о новых проектах. Те, над которыми уже работал, быстренько передал другим архитектурным компаниям, разумеется, тем, что могли полностью справиться с заданием ничуть не хуже меня. Все мои подчиненные получили более чем щедрое выходное пособие, большинству я помог устроиться на новую работу.
Все свое состояние я перевел в казначейские сертификаты и консервативные ценные бумаги, то есть инвестиции, которые не требовали постоянного контроля. Перед искушением продать дом я устоял, просто закрыл его и нанял сторожа, чтобы приглядывал за ним во время моего отсутствия.
Значительно позже Хола Шина я пришел к выводу, что и одно здание, спроектированное человеком, не стоит усилий, затрачиваемых на его возведение. Даже величайшие сооружения из камня и стали лишь щекотали честолюбие, но, по большому счету, не могли оставить следа в истории. И если смотреть на ситуацию в контексте бескрайней холодной вселенной с триллионами звезд, светящих на десятки триллионов планет, даже пирамиды казались такими же хрупкими, как оригами. В темном свете смерти и энтропии даже героические усилия и гениальные решения казались сущими пустяками.
И взаимоотношения с родственниками и друзьями обладали не большей прочностью, чем хрупкие человеческие монументы из камня. Я как-то сказал Бенни, что мы живем в памяти, в генах, в доброте, которую наша доброта пробуждает в других. Но теперь все это представлялось мне таким же иллюзорным, как струйки дыма на резком ветру.
Но, в отличие от Хола Шина, я не стал искать утешения в религии. Никакие удары не могли пробить брешь в моей навязчивой идее.
Я думал, что религиозная мания – самый страшный ужас, какой может выпасть на долю человека, но теперь понял, что есть ужас и пострашнее: ужас атеиста, не способного поверить в бога, который уже не верит в важность человеческой жизни, а потому ничего не находит ни в красоте, ни в удовольствии, ни в добрых делах.