Неверная. Костры Афганистана
Шрифт:
– С чего ты взял все это?
– Чувствую…
Мать подняла бровь и посмотрела мне прямо в глаза.
– Ну ладно, ладно, я видел вчера вечером, как доктор Хьюго пытался ее поцеловать, но она отвернула губы, и он поцеловал ее в ухо.
– Фавад! Прекрати подглядывать за людьми, слышишь? Это нехорошо.
– Я не подглядывал – просто случайно там оказался! Это, конечно, было ложью. Довольно трудно оказаться где-то случайно, когда дело к полуночи и тебе давно пора быть в постели, но мать сделала вид, что поверила.
– Что ж, видно, время еще не пришло, – сказала
– Время, время!.. – сказал я и вскочил, разозлившись из-за всех этих разговоров о покое, отдыхе и сне, с которыми вечно начинают приставать взрослые, когда не знают, как ответить на твои вопросы. – Беда в том, мама, что не так уж много осталось у Джорджии этого времени, и ей нужно поскорее найти кого-то, кто сделает ее счастливой, потому что она не становится моложе, – но ни тебе и никому другому до этого как будто нет дела!
– Извини, не поняла? – мать как будто удивилась.
– Я все сказал.
– Что сказал?
– Послушай… вот стоит мужчина за этими воротами, – я ткнул пальцем в окно, чтобы не было сомнений, о каких воротах речь, – который учится работать с компьютером и пытается стать лучше, чем он есть. И ты думаешь, он делает это, потому что хочет быть самым умным охранником в Вазир Акбар Хане?!
– Так, послушайте-ка, молодой человек…
– Нет! Это ты послушай! Люди, кто-нибудь из вас когда-нибудь думает обо мне? Интересуется, что я чувствую? Кого-нибудь волнует, почему я по утрам глаза не могу разлепить – а я не могу их разлепить, потому что всю ночь тревожусь из-за того, что некому позаботиться обо всех проклятых женщинах в этом проклятом доме!
– Не говори при мне таких слов!
– Не говори, не говори!.. Что в них такого? Это только слова. Поступки значат больше, чем слова. А я – если не тревожусь о тебе и о том, кто сделает счастливой тебя, когда я вырасту и женюсь, то тревожусь о Джорджии, которая говорит с одним мужчиной, а думает о другом, а если я не думаю о Джорджии, то думаю о Мэй, которую ждет ад, если она не перестанет быть лесбиянкой и не выйдет замуж. Вот о чем я говорю! Кто-нибудь из вас имеет хотя бы малейшее представление, под каким гнетом я живу?
И, выпалив все это, я вылетел из комнаты, а мать осталась сидеть неподвижно, словно камень, с открытым ртом, в кои-то веки не зная, что ответить.
21
За эту вспышку Аллах покарал меня, послав ночь воистину ужасных страданий, когда все зло этого мира явилось в наш дом, чтобы, побурлив у меня в животе, вырваться наружу из зада.
«Немного покоя», – сказал доктор Хьюго, и теперь-то уж я был уверен, на все сто процентов, что он дерьмово разбирался в дерьме – особенно в том дерьме, которое через каждые пятнадцать минут лилось из моей попы, словно из нее выдернули пробку.
К счастью, в нем разбиралась моя мать. И когда ее разбудили мои стоны и пердеж, в стомиллионный раз за ту ночь грозивший обрушить стены туалета, она дала мне запить ложку толченой гранатовой кожуры
– Я люблю тебя, сынок, – были ее последние слова, которые я услышал перед тем, как уснуть.
Мы в Афганистане мало что имеем – помимо наркотиков, автоматов и прекрасных пейзажей, но за долгие годы научились обходиться без всех этих разноцветных таблеток и жужжащих механизмов, которыми окружены больные люди на Западе.
Когда у нас кружится голова, мы выпиваем стакан лимонного сока, смешанного с водой и сахаром. Когда воспалено горло, мы тыкаем в него по утрам три раза кулаком, чтобы расчистить проход в желудок. А когда у нас понос, мы принимаем сушеную гранатовую кожуру.
Конечно, это самолечение не всегда можно назвать совершенным – я где-то читал, что прикладывание пепла к ране может скорее убить, чем исцелить, и знал, что после материнского лекарства дня три, самое малое, к туалету близко не подойду – но, в общем и целом, оно помогает.
Это как с наркоманами и сумасшедшими – когда родственникам становится с ними совсем невмоготу, их сажают на цепь на сорок дней у священных гробниц, дабы с их проблемами разобрался сам Господь. И пусть наркошкам и психам приходится несладко – они сидят больше месяца только на хлебе и зеленом чае, и дети каждый день дразнят их и швыряются камнями, – но это тоже помогает. А если не помогает, они умирают, и таковы, должно быть, Божьи замыслы насчет них, иначе они бы вовсе не были сумасшедшими и наркоманами, а хорошо учились бы в школе и стали бы юристами или кем-нибудь еще в этом роде. Или хотя бы – как Пир-дурачок – превратились в королей блох.
Как бы там ни было, в болезни самое лучшее то, что назавтра не надо идти в школу.
Не то чтобы мне учиться не нравилось – уроки были довольно легкие, и я по-прежнему получал хорошие оценки за свой почерк, – но, будь у меня каждый день право выбора между теплой постелью и деревянной скамьей, которую я делил с мальчиком, от чьих подмышек несло помойкой, боюсь, всегда побеждала бы постель.
И если бы ворота не открывались и не закрывались, то и дело выдергивая меня из сна, я наверняка проспал бы до середины следующей недели и пропустил еще больше уроков. Но я не проспал, потому что ворота открывались и закрывались.
И пришлось, в конце концов, встать и посмотреть, что там, черт возьми, происходит.
Выйдя на солнце, раздражающе яркое и старавшееся выжечь своим светом глаза, я услышал, что взрослые разговаривают в саду.
Протерев глаза и пригладив мягкую шерстку, которая росла сейчас вместо волос на моей голове, я побрел в сад и нашел там Джорджию, Джеймса и Мэй. Они сидели на ковре, расстеленном на траве, и раскладывали на пластиковой скатерти тарелки и хлеб, собираясь завтракать. С ними были еще доктор Хьюго, Рейчел и какая-то незнакомая женщина – с короткими темными волосами и слегка волосатым лицом.