Невероятное путешествие мистера Спивета
Шрифт:
Но я-то не Лейтон. Мне его героизм и не снился. Мое место – за письменным столом у себя в комнате, где можно неспешно зарисовывать Монтану во всей ее целостности.
– Мистер Джибсен, – промолвил я, сам чуть не начав пришепетывать. – Спасибо огромное за предложение – я очень удивлен, честное слово. Однако принять его я не могу. У меня очень много работы, и… ну… словом, огромное спасибо, всего доброго.
И я повесил трубку, не дав ему возможности возразить.
Глава 2
Карта 22–3 августа. Из блокнота З100
Трубка опустилась на рычаг, связь между Вашингтоном и ранчо Коппертоп прервалась. Я представил себе, как в каком-то маленьком среднезападном отделении связи служащая в очках в роговой
На обратном пути я помедлил у двери в кабинет доктора Клэр. На столе у нее громоздилось уже пять гигантских таксономических справочников в кожаных переплетах. Прижав указательный палец левой руки к какой-то строчке в одном из огромных томов, она быстро-быстро водила указательным пальцем правой по более мелким таксономиям – точно исполняя миниатюрное танго с блошками.
Она заметила, что я стою в дверях.
– Думаю, скорее всего, это новый подвид, – промолвила она, не отрывая пальцев от страницы, но глядя при этом на меня. – На брюшном стерните присутствует ямка, ранее нигде не описанная… то есть как мне кажется. Конечно, всегда есть вероятность, что… но, кажется, нет.
– Не знаешь, где отец? – спросил я.
– Мне кажется…
– Не знаешь, где… – снова начал я.
– Кто звонил?
– Из Смитсоновского института.
Доктор Клэр засмеялась. Это с ней случалось так редко, что сейчас я совершенно не ожидал. По-моему, от удивления чуть не подскочил.
– Ублюдки, – заявила она. – Если когда-нибудь будешь работать на большой институт, просто помни, что все они там – по определению – ублюдки. На каждом шагу бюрократическая любезная неэффективность.
– А как же перепончатокрылые? – спросил я. – У них тоже своя бюрократия.
– Ну, муравьиная колония вся сплошь состоит из самок. Совсем другое дело. А Смитсоновский институт – с давних времен чисто мужской клуб. У муравьев нет раздутого эго.
– Спасибо, доктор Клэр, – сказал я, поворачиваясь уходить.
– Вы там уже закончили? – спросила она. – А то я скоро начну готовить. {17}
Когда я вернулся на крыльцо, Грейси как раз заканчивала последний початок.
17
Вранье.
Это Грейси предстояло скоро готовить. Доктор Клэр всякий раз собиралась взяться за стряпню, но в последнюю минуту вспоминала что-то важное и оставляла всю черную работу Грейси и мне. Оно и к лучшему. Доктор Клэр и в самом деле ужасно готовила. За время моей сознательной жизни она загубила двадцать шесть тостеров, то есть чуть больше двух в год. Один из них взорвался, да так, что обгорело полкухни. Когда она засовывала в тостер очередной кусок хлеба и тут же убегала, вспомнив о чем-то важном, я тайком поднимался к себе и приносил график, отражавший судьбу каждого тостера, наиболее яркие моменты его карьеры, а также время и обстоятельства досрочной кончины.
№ 21 Взорвался 4.05.04 во время поджаривания цельнозернового хлеба
Потом я вставал в дверях ее кабинета, прижимая карту к груди, точно знак протеста. Примерно тогда дым уже просачивался в комнату, доктор Клэр чуяла запах гари, видела меня и издавала вопль раненого койота.
– Просто чудо, что дом еще стоит, пока эта женщина у плиты, – частенько говаривал отец.
– Грейси! – воскликнул я. – Ну что? Сколько попалось плохих?
– А вот не скажу, – буркнула она.
– Ну Грейси! Ты весь эксперимент загубишь!
– Ты висел на телефоне часов шесть, не меньше. Мне было скучно.
– Что ты сделала с плохими?
– Повыбрасывала их во двор Очхорику.
– Их? – переспросил я. – Ага! Значит, было больше одного. Ну сколько же?
Она содрала с початка последние серебристые волоконца и швырнула его в жестяное ведерко к остальным. Яркие початки лежали в ведре друг на друге, торча во все стороны. Аккуратные желтые зернышки сверкали на предвечернем солнце – ни дать ни взять кнопки, буквально умоляющие, чтоб их нажали. Ничто не способно так преобразить день, как ведро сырой сладкой кукурузы. Эта насыщенная желтизна, символ плодородия, обещание подтаявшего масла… довольно, чтоб изменить парню жизнь.
Я осознал, что, будь по-настоящему предприимчив, мог бы перебрать початки, сосчитать их, а потом, пустив в ход дедуктивную математику, вычислить, сколько ж Грейси на самом деле нашла там плохих. Я прямо-таки проклинал себя, что с самого начала не отметил на схеме количество початков, которые мы собирались в тот день вылущить – но, правду сказать, как же я мог предвидеть, что Грейси так идиотски заупрямится?
В правом верхнем углу устаревшей схемы «Грейси лущит кукурузу № 6» я оставил пустое место, чтобы отмечать обнаружение плохих початков. {18} До того, как я подошел к телефону, нам еще ни одного не попалось, но я был готов к находкам: в обычных обстоятельствах я бы со всем тщанием зарисовал наполовину ободранный початок, отметил время, когда мы его обнаружили, и какой именно вредитель там оказался – если мы сумеем распознать вредителя, будь то гусеница совки травяной или хлопковой, а то и жук-блестянка, – потом перечеркнул бы крестом изображение початка, таким образом давая читателю понять, что это плохой экземпляр и есть его нельзя. Рядом я собирался включить исторические данные: для предыдущих пяти наблюдений за лущением кукурузы на том же самом заднем крыльце я отчетливо и в форме дроби записывал отношение числа обнаруженных пустышек к общему числу початков. Такие данные дали бы даже самому несведущему историку ясное представление о калибре кукурузы, которую мы выращивали.
18
Подробности из «Грейси лущит кукурузу № 6». Блокнот С457
Должен добавить, этот урожай оказался просто превосходным: всего семь плохих початков из восьмидесяти пяти – хотя теперь из-за напыщенного идиотства Грейси данные оказались недостоверными.
Все эти данные я получал, обратившись к моей библиотеке синих блокнотов. В них содержались схемы и диаграммы практически любого нашего действия за последние четыре года, включая (но не ограничиваясь лишь этим) отвод ирригационных каналов, починку изгородей, гуртование, клеймление, вакцинацию и кастрацию скота (!), подковку лошадей, заготовку сена, объездку индейских лошадок, забой кур, свиней и кроликов, сбор ягод, обрезку папоротников, сбор и лущение кукурузы, косьбу, укладку стогов, чистку оборудования, сматывание всех этих бесконечных лассо, смазывание маслом старенького трактора и высвобождение застрявших головами в изгороди коз, чтоб они не стали добычей койотов.
Я методично документировал все эти действия с восьми лет – того самого возраста, когда неоформившийся бутон несмышленого детства расцвел мудростью и осознанностью, дарующими необходимую любому картографу способность видеть перспективу. Не то чтобы мой мозг уже полностью сформировался – первым признаю, что во многих отношениях я был еще совершеннейшим ребенком. Даже сейчас мне еще случалось иногда намочить постель, да и от иррационального страха перед овсянкой я так и не избавился. Но я твердо убежден: именно картографирование избавило меня от множества детских заблуждений. Выверяя точное расстояние между «здесь» и «там», как-то перестаешь гадать о тайне того, что лежит между ними – а ведь для такого ребенка, как я, с весьма ограниченным эмпирическим опытом, неизведанность пространства между «здесь» и «там» могла бы оказаться совсем устрашающей. Подобно большинству детей, я никогда не был «там», я и «здесь»-то почитай что и не был. {19}
19
Расстояние между «Там» и «Здесь». Из блокнота З1
Вот одна из причин, почему я в раннем детстве так часто мочил постель: я боялся, что живущий у меня под кроватью злобный птеродактиль – которого я звал Ганга Дин и рисовал себе со смертоносным клювом и горящими выпученными глазами – намерен прикончить меня именно сегодня ночью, если я встану в туалет. Так что я все сдерживался, сдерживался, а потом не мог сдержаться, и простынка у меня становилась сперва горячей и мокрой, а потом мокрой и холодной. А я лежал под одеялом, замерзший, зато живой, и утешался мыслью, что Ганге Дину сейчас здорово капает на голову (отчего он становится еще злее и голоднее). Тем не менее, теперь я уже не верю в Ганга Дина, так что совершенно не могу объяснить, почему со мной все равно иногда такое случается. Жизнь полна маленьких загадок.
Правило номер один в картографии – не наблюдаешь какого-то феномена, так и заносить его в свою рукопись не смей. Однако многие мои предшественники, включая мистера Льюиса, мистера Кларка и даже мистера Джорджа Вашингтона (выбившийся в президенты картограф, который не умел говорить неправды, но, судя по всему, рисовать неправду вполне умел) – возможно оттого, что были рождены в мире величайшей неопределенности, – жестоко нарушали это правило, наобум воображая себе все, что угодно, на территории, скрытой за ближайшей горой. Например, на картах у них река напрямик идет к Тихому океану, а Смоки-маунтинс – просто тонкая гряда невысоких холмов: ведь так заманчиво заполнить пробел на карте собственными мечтами и страхами. «Тут водятся драконы» – писали картографы древности на месте бездны, открывавшейся за пределами нарисованных ими земель.