Невероятные будни доктора Данилова: от интерна до акушера
Шрифт:
— Ничего, — ответил Данилов. — Башка трещит. Это у меня привычное состояние. Последствия чээмтэ.
— Я в курсе…
— Кто успел рассказать? — вскинулся Данилов. — Колитесь, сударь!
— Слухами земля полнится, — улыбнулся Эдик. — Сейчас уже и не вспомню кто.
— Молодец! — одобрил Данилов. — Информаторов выдавать нельзя. Кстати, ты уже получил форму?
— Да, еще до конференции. Два комплекта. Даже померить успел. Все путем! Теперь никакого нарушения формы!
— Прекрасно. Значит, тебя на подстанции ничего не
— Нет.
— Есть предложение перенести наше общение в пространство, не скованное производственными условностями. Я знаю тут неподалеку, на Ташкентском одно кафе…
Кафе держал тбилисский армянин по имени Вазген, друг детства доктора Саркисяна. Однажды при совместном посещении заведения Саркисян познакомил Данилова с Вазгеном.
— Вова — наш человек, — серьезно сказал Саркисян, представляя Данилова.
— Армянин! — обрадовался Вазген, горячо потряс руку Данилова и разразился длинной тирадой на армянском.
— Нет, — покачал головой Саркисян. — Вова не армянин. Просто — хороший человек и хороший врач.
— Хороший врач в наше время на вес золота! — Вазген еще усерднее потряс даниловскую руку. — Рад знакомству!
— Теперь у тебя два знакомых хороших врача, — констатировал Саркисян. — Это здорово!
— А второй кто? — Вазген наконец-то выпустил руку Данилова.
— Как — кто? Я!!!
— Ай, бичо?! Ты?! — деланно удивился Вазген. — Можно подумать, я забыл, как ты у меня в школе все контрольные списывал?!
Приятели шутливо пререкались весь вечер. На прощанье Вазген, к тому времени не очень твердо державшийся на ногах, пригласил Данилова заглядывать в кафе по-свойски. Данилов не преминул воспользоваться приглашением и вскоре стал завсегдатаем. Особенно он любил после трудного дежурства побаловать себя тарелкой наваристого хаша — супа из говяжьих копыт с требухой…
— Я — за, Владимир Александрович! — обрадовался Эдик. — Как говорится — только штаны подтяну!
— Пошли, — Данилов встал из-за стола. — И прекрати называть меня на «вы» и по имени-отчеству! Просил же уже…
— Да как-то неудобно. Вы старше…
— Неудобно напоминать человеку о его возрасте, — Данилов шутливо погрозил Эдику пальцем. — Привыкай. Или же я тоже перейду на «вы» и буду называть тебя Эдуардом Сергеевичем. Получится полный… марлезонский балет.
На выходе с подстанции им повстречался Федулаев.
— Наслышан от Могилы о твоих подвигах, — сказал он Данилову. — Он говорит, что Витьку теперь голову брить не придется.
— Наш долг — помогать ближнему! — Данилов вспомнил выражение физиономии ошпаренного Бондаря и не смог сдержать улыбки. — Но бритва ему еще пригодится. Я его все-таки чаем облил, а не кислотой.
— Пожалел, значит? — усмехнулся Федулаев, на дух не переносивший Бондаря.
— Кислоты под рукой не оказалось, — ответил Данилов. — Счастливого дежурства!
— Счастливо отдыхать! — отозвался Федулаев, потрясая в воздухе сжатым кулаком.
Данилов и Старчинский вышли на улицу. Эдик посмотрел на солнце, подвешенное в чистом, без единого облачка, небе и блаженно сощурил глаза:
— Хорошо!
— Пешком? — предложил Данилов. — Или проедем две остановки?
— Погода хорошая — можно и пешком, — ответил Эдик. — Две остановки — это не расстояние и даже не дистанция.
— Тогда шагай помедленнее, а то я за тобой не успеваю. Года берут свое.
— Да ладно ва… тебе! — засмеялся Эдик. — Не надо косить под аксакала! Особенно — без седой бороды!
Данилов шел по утренней улице и пытался, как Эдик, радоваться жизни. Получалось не очень хорошо. Данилову стало завидно.
— Знаешь, что самое приятное в нашей работе? — спросил он.
— Помогать людям! — уверенно ответил Эдик.
— Нет, помогать людям — это суть нашей работы, а не самое приятное, — Данилов покачал головой. — Самое приятное — это идти утром после смены домой или еще куда, и снисходительно смотреть на тех, кто спешит на работу, немного сочувствуя всем этим бедолагам, которым еще так далеко до свободы…
— Тогда самое худшее, — Эдик, что называется, с лету подхватил мысль и развил ее, — это вечером завистливо смотреть на тех, кто спешит домой, зная, что до окончания твоей смены еще четырнадцать часов.
— Ты не прав, это не самое худшее. Самое худшее — это чувствовать свою беспомощность. А самое противное — подчиняться дуракам!
— При прежнем заведующем было лучше? — предположил догадливый Эдик. — Я-то при нем всего трое суток отработал, так что сравнивать мне не с чем.
— Я говорил не о заведующем, я говорил о тех, кто придумывает дурацкие правила, по которым мы должны жить. Все эти условности, понятия, обычаи, согласно которым… Да что там говорить! Давай лучше помолчим.
— Хорошо, давай помолчим, — согласился Эдик и до самого кафе не проронил ни слова…
— Хаша нет, — искренне огорчилась толстая официантка, как и все сотрудники кафе, приходившаяся родственницей хозяину. — Летом мы его не готовим. Жарко. Не сезон. Возьмите сациви и чанахи.
Что такое сациви, Данилов знал — холодная курица в соусе из грецких орехов. Чанахи было ему неведомо.
— Хорошо, — переглянувшись с Эдиком, согласился он. — Несите. И пол-литра водки, какая получше.
— Зелень, брынза, лаваш? — напомнила официантка.
— Естественно, — спохватился Данилов. — Без этого никуда.
— Здесь вкусно пахнет, — принюхался Эдик, оглядывая уютный, отделанный «под дерево» зал.
Данилов рассмеялся.
— Что такое? — покрасневшие уши выдали смущение Эдика.
— Ты также двигаешь носом, как и Лжедмитрий, — объяснил Данилов. — Хищно! Вы с ним не родственники?
— Я его внебрачный сын, только это строго между нами, — шепотом «признался» Эдик. — В папочке проснулись родительские чувства, и он пристроил меня под свое крылышко.