Невероятные похождения Алексиса Зорбаса (Я, грек Зорба) (др. перевод)
Шрифт:
«И не стыдно тебе позволять этой великой душе пребывать в столь плачевном состоянии? – мысленно сказал я себе. – Разве ты еще встретишь когда-нибудь другого Зорбаса? Так что возьми тряпку и сотри!»
– Оставь дьявола, Зорбас, мы в нем не нуждаемся! – резко воскликнул я. – Забудь про то, что было. Возьми лучше сандури!
Зорбас протянул было руки, словно желая заключить меня в объятия, но затем тут же опустил их, одним прыжком очутился у стены, приподнялся на носках и снял сандури. Теперь, когда он приблизился к светильнику,
– Эй, что это у тебя за волосы, негодник? Где ты их раздобыл?
– Покрасил я их, хозяин, покрасил злосчастные…
– Зачем?
– Так вот, из самолюбия. Шел я однажды с Лолой и держал ее за руку. То есть нет… Вот так, чуточку, с самого краешка! Тут увязался за нами какой-то ублюдок, совсем мелкий, и давай кричать, проклятый: «Эй, старик, куда внучку ведешь?»
Бедной Лоле стало стыдно, да и мне тоже. И чтобы не давать ей повода стыдиться в другой раз, пошел я в тот же вечер к парикмахеру и выкрасился.
Я засмеялся. Зорбас с серьезным видом посмотрел на меня:
– Смешно, хозяин? Но послушай все-таки, что за таинственное существо человек. С того самого дня, как покрасил я волосы, стал я совсем другим человеком. Словно я и сам уверовал, что волосы у меня – черные (видишь ли, человек легко забывает то, что ему невыгодно), а силы – ей-богу! – ох как прибавилось. И Лола это почувствовала. Помнишь, у меня раньше здесь, в пояснице, болело? Теперь прошло! Ты даже не поверишь, про то твои книжки не пишут…
Зорбас иронически засмеялся, но тут же раскаялся и сказал:
– Извини. Единственная книжка, которую я за свою жизнь прочитал, – это «Синдбад-мореход». И особой пользы не получил.
Зорбас снял сандури и снова нежно и медленно раздел его.
– Давай выйдем, – сказал он. – Здесь, в четырех стенах сандури тесно. Оно тоже животное, и ему нужен простор.
Мы вышли. В вышине рассыпались искрами звезды. Река Иордан переливалась по небу от края до края. Море шумело.
Мы уселись на гальке, скрестив ноги, и волны лизали нам ступни.
– Бедность к хорошей жизни стремится, – сказал Зорбас. – А то как же? Думает одолеть нас? Иди-ка сюда, сандури!
– Македонскую мелодию, Зорбас! Мелодию твоей родины! – сказал я.
– Критскую! Мелодию твоей родины! – ответил Зорбас. – Спою тебе мантинаду, которой научили меня в Кастро. С того дня, как я услышал ее, жизнь моя изменилась.
Он немного подумал и сказал:
– Нет, не изменилась, но теперь я знаю, что был прав.
Зорбас опустил свои толстые пальцы на сандури, поднял голову, и его дикий, хриплый, исполненный тоски голос забурлил в воздухе:
Смелей! На Бога уповай, а там уж будь что будет:Пускай тебя судьба спасет, пускай тебя погубит!Заботы рассеялись, никчемные тревоги ушли, душа достигла своей вершины. Лола, лигнит, подвесная дорога, «вечность», малые заботы и заботы великие – все стало голубым дымом, который рассеялся, и осталась только поющая стальная птица – сердце человеческое.
– Молодец, Зорбас! – крикнул я, когда была сыграна гордая мелодия. – На здоровье, все, что ты сделал, – шансонетка, крашеные волосы, растраченные деньги, – все, все! Спой еще!
Он вытянул тонкую, всю в глубоких морщинах шею:
Когда задумал сделать что, смелей, долой сомненья!Всю силу юности своей растрать без сожаленья!Десяток рабочих, ночевавших у шахты, услышали мантинады. Они поднялись, спустились, крадучись, и уселись на корточках вокруг нас. Люди слушали свою любимую мелодию, и по ногам у них бегали мурашки.
И вдруг, не в силах больше сдерживаться, они выскочили из темноты, как были – полуголые, с растрепанными волосами, в широких штанах, окружили Зорбаса с его сандури и пустились плясать на крупной гальке неистовый танец.
А я зачарованно смотрел на них и думал:
«Вот они – настоящие россыпи, которые я искал, а других мне и не нужно».
На другой день спозаранку галереи огласились ударами кирок и криками Зорбаса. Рабочие трудились яростно. Только Зорбас мог очаровать их: с ним работа становилась вином, песней, любовью, и люди пьянели. Мир в его руках оживал, камни, уголь, дерево, рабочие жили в его ритме, в глубине галерей, при свете ацетиленовой лампы шла война – Зорбас шел впереди, сражаясь с противником грудь на грудь. Он дал имя каждой галерее, каждой жиле, дал лицо безликим силам, и теперь они уже не могли уйти от него.
«Если я знаю, что эта галерея – „Канаваро“, – (так он окрестил первую галерею), – ей от меня уже не уйти. Я ее знаю по имени, и она не посмеет подложить мне свинью. Ни „Настоятельница“, ни „Косолапая“, ни „Мочегонная“. Я их всех по именам знаю!»
В тот день я незаметно для Зорбаса проскользнул в галерею.
– Давай! Давай! – кричал он рабочим. – Вперед, ребята, одолеем гору! Мы, люди, страшные звери, Бог нас видит и дрожит от страха. Вы – критяне, я – македонянин, так одолеем же гору, не поддадимся ей! Мы турок одолели, а этой горки что, испугаемся? Вперед!
Кто-то подбежал к Зорбасу. В свете лампы я разглядел исхудалое лицо Мимифоса.
– Зорбас, – раздался его заикающийся голос. – Зорбас…
Но Зорбас даже не обернулся: он увидел Мимифоса, все понял и поднял свою ручищу:
– Уходи! Ступай отсюда!
– Я от мадамы… – начал было дурачок.
– Уходи, сказано тебе! Работа у нас!
Мимифос убежал, а Зорбас раздраженно сплюнул.
– День – для работы, день – это мужчина. Ночь – для развлечения, ночь – это женщина. Не надо этого путать!