Невеста Франкенштейна
Шрифт:
— Одно я знаю наверняка, — отметила миссис Джакоби. — Марию необходимо удалить из комнаты больного.
Я почувствовал, что у меня едва ли достанет сил еще раз войти в это помещение и вновь посмотреть на серое, исхудавшее лицо друга, взглянуть в его испуганные глаза, отчаянно взывающие о помощи. И все-таки я заставил себя это сделать. Пройдя через всю комнату, я подошел к тому месту, где сидела Мария, по-прежнему сжимавшая руку Виктора в своей. Я заверил друга, что побеседую с доктором, как только тот придет, и уговорю его назначить больному сиделку, которая не отойдет от него ни на шаг. После того как я это сообщил, по выражению его лица можно было заключить, что он испытал некоторое облегчение. Бросив взгляд на Марию, я увидел, что она продолжает улыбаться, как и раньше. Была ли в ее глазах жестокость, или мне это только показалось?
После того как я вышел из комнаты, Корделия взяла меня за руку и сказала:
— Миссис Джакоби должна с тобой поговорить.
Я последовал за дамами вниз, в ту длинную, холодную гостиную с люстрами в чехлах и приглушенным освещением. На камине, в котором яростно пылал огонь, стояли две зажженные свечи. При нашем появлении двое охранников, демонстрируя свою бдительность, сразу же вскочили на ноги. Мы отошли подальше к окну и заговорили на пониженных тонах, стоя, возможно, на том самом месте, где после нападения лежал израненный
Снег за окном все еще лежал на траве и на ветвях деревьев. Земля теперь была покрыта замерзшими следами служителей порядка, которые пытались отыскать напавшего на Франкенштейна человека. «А не случилось ли так, — подумал я, — что преступник, когда все эти люди разошлись, вернулся вновь? Не стоит ли он там опять, прижавшись к черному стволу дерева?»
И тут миссис Джакоби схватила меня за руку. Я почувствовал (и этому не помешала ткань моей куртки), как сильно сжались ее пальцы. Она горячо заговорила:
— Я больше не могу об этом молчать. Вы должны знать правду. Я обязана вам все рассказать о Марии Клементи.
12
На лице миссис Джакоби застыло выражение крайнего напряжения.
— Вы должны сейчас выслушать то, что я хочу вам сказать, — начала она, — так как завтра я ухожу от мисс Клементи. Мне уж давно следовало бы это сделать. И по чему я продолжала жить с ней — одному богу известно. Однако совесть моя вновь и вновь мне подсказывает, что я должна от нее уйти. Почему же все-таки я оставалась с ней? Из-за денег, должна я признаться. Она мне хорошо платила. И еще из-за тщеславия. Я полагала, что будет больше пользы, чем вреда, если я останусь с ней. Я даже думала (тщетные надежды!), что сумею изменить ее, смогу со временем сделать из нее разумное существо, человека с душой и сердцем. Но теперь я должна рассказать вам о ней все.
— Очень уж вы сокрушаетесь, миссис Джакоби, — сказала Корделия. — Не поддавайтесь горячим порывам. Гнев и раздражение — плохие советчики.
Тот гнев, раздражение и неприязнь, которые испытываю я к этому омерзительному существу, — прервала ее миссис Джакоби, — возникли не под влиянием порыва. Я говорю о Марии Клементи холодно и трезво. Я провела с ней не один год. Я была свидетелем всех ее проделок. У меня не осталось к ней никаких чувств, кроме отвращения. Мария Клементи, — продолжала женщина, — существо аморальное, настолько аморальное, что это не укладывается ни в какие рамки. Она — воплощение зла. Хотя я думаю, что сама Мария этого не понимает, как не осознает она и того, что делает. Это дикарка… Даже хуже чем дикарка, ибо не раз мы читали о том, что даже у дикарей есть свои нормы социального поведения, свои законы и табу, сколь странными они бы нам ни казались. Мария невероятно жестока. Она ворует, если уверена, что ее не поймают. Она развратна, но умело это скрывает. Ее нимало не заботит, что она делает, ей важно, только чтобы об этом никто не узнал. А я… я помогала скрывать ее проделки.
— Мортимер ее любовник? — спросила миссис Доуни так спокойно, будто интересовалась ценой на рыбу.
Я считал подобное предположение невероятным. Это корыстное, бесчестное ничтожество никак не могло оказаться любовником Марии. Однако миссис Джакоби ответила:
— Да. Так оно и есть. Он является ее любовником, как и сотни других. За пять лет я побывала с ней во всех сто лицах мира, и, куда бы мы ни приезжали, у нее везде были мужчины. Их было столько, что и не перечесть. Некоторые в нее влюблялись. Бедные создания! Им оказалось хуже всего. Трудно было смотреть, как они страдали. Она даже не понимала, какую боль им причиняла. Да и как она могла что-то понять, если сама не умела ни дарить любовь, ни принимать ее от других. Собаки, мне кажется, порой испытывают друг к другу больше привязанности и лучше способны хранить верность, чем Мария Клементи. Что касается всего остального, то я не смогу пересказать вам сейчас все те ужасные вещи, которые она вытворяла и которые я, на свой грех, помогала ей скрывать. В Вене была одна попрошайка, бедная женщина с ребенком на руках. Она останавливала Марию при входе в оперный театр и просила денег. Мария ее терпеть не могла. Началось с того, что певица отогнала ее пинком, когда та приблизилась. Но женщина была настойчивой. И как-то вечером у входа в театр Мария, будто обезумевшая, набросилась на эту нищенку, а потом на ее ребенка. Она вырвала попрошайке глаза… Все лицо женщины было залито кровью. В крови были и руки Марии. Ребенок же упал на землю… Нужно было вызывать врачей. Пришлось много заплатить, чтобы об этом молчали. А в Вене произошел еще один случай. Мария тогда решила, что директор театра отдал предпочтение другой певице, предложив той спеть партию, которую, как считала Клементи, по праву принадлежала ей одной. В результате центральное место на сцене отводилось этой певице, а не Марии. Возможно, директор был любовником той артистки и потому так к ней благоволил. Мария подсыпала извести в крем, который та певица употребляла для очистки лица. Представьте себе, какую боль это причинило той женщине и каким после стало ее лицо. Даже в Дублине — в городе, где Марию нашел ее импресарио, — мне рассказали, что она убила кого-то из своих любовников. Возможно, у нее на то имелись свои причины. Может быть, он сам напал на нее… Однако я столько раз видела, как эта женщина была близка к тому, чтобы совершить убийство, что я вовсе не уверена, будто ей нужны для этого какие-то особые основания.
— Видите ли, — продолжала миссис Джакоби, — Мария совсем не такая, как остальные люди. Она вспыльчива и мстительна. Ей неведомо раскаяние. Я старалась установить за ней контроль. Я покрывала ее проделки. Но этот случай с мистером Франкенштейном оказался последней каплей. Я знала, что она его добивается. Только зачем? Но раз она чего захочет, то своего добьется. Она в совершенстве постигла искусство старинных танцев: стоило ему сделать движение вперед — как она делала шаг назад. Но отступала она так, чтобы он всегда чувствовал: еще немного — и она будет в его объятиях. Однако когда он снова двигался в ее направлении, она с видом самым естественным и непосредственным отодвигалась вновь… И все это для того, чтобы заставить его продолжать. Она понимала, что должна действовать именно так, ибо, отдайся она раньше времени, он бы не стал ее так ценить. Она же своими маневрами цепляла его на крючок, и даже сейчас, когда не исключено, что часы его сочтены, она продолжает высасывать из него жизнь каплю за каплей. Я много натерпелась. Я отдала ей пять лет своей жизни за цену, на которую нельзя было соглашаться; она купила мою душу.
Миссис Джакоби немного помолчала, холодный зимний свет заливал ее осунувшееся лицо. Больше она не была той решительной женщиной, какой я видел ее в первый раз.
— Почему, — спросила она, — почему, соблазнив Франкенштейна, она так жаждет его мучить? Сначала я думала, будто то зло, которое живет в ней, является результатом плохого воспитания, немоты и беззащитности, ее суровой жизни среди ирландских лудильщиков. Оказалось, что это не так. Да, ее ничему не учили, и она привыкла выпрашивать деньги и петь на улице. Я думала, что смогу ей помочь, что она станет лучше и душа ее отогреется. Но вот прошло пять лет, а она стала еще более грубой и безжалостной, чем раньше. Этот ее отказ оставить мистера Франкенштейна отвратителен, за ним стоит что-то злое и подлое. И я не могу понять, чем он объясняется. Я не желаю больше этого выносить. Я должна устраниться, уйти.
— Но куда же вы пойдете? — спросил я.
— Сегодня я отправлюсь к сестре в Четхэм, — ответила она. — Моя сестра вдова, она живет на небольшую пенсию. К тому же она ярая сторонница одной закрытой религиозной секты. Представляю, как будет приставать ко мне их пастор. Он будет заставлять меня омываться кровью ягнят. Жизнь моя будет не особенно приятной, но это все же лучше, намного лучше, чем жить с Марией Клементи. Я прошу вас защитить от нее мистера Франкенштейна.
Корделия обратилась к миссис Джакоби с вопросом:
— А кто она такая? Откуда она появилась? Вам же должно быть хоть что-то известно о том, почему она стала такой, как сейчас? Что за люди были эти цыгане-лудильщики?
— Габриэль Мортимер нашел ее в доме у своих друзей, в Дублине. Они заставляли ее петь после ужина. До этого она выступала на улицах и собирала подаяние. Благодаря ее сладкому голосу и красоте у некоторых обеспеченных семей вошло в привычку приглашать ее для того, чтоб она выступала у них по вечерам. Красивая цыганка — так они ее называли. Ее взяла на поруки какая-то грязная старуха, которая контролировала все ее доходы и расходы и наверняка нещадно обирала. Женщина эта, скорее всего, была как-то связана с лудильщиками или же просто выкупила у них певицу. Как бы там ни было, о Марии никто не заботился, более того — с ней обращались крайне жестоко. Я вам уже рассказывала, мистер Гуделл, что иногда она кричала по ночам. Порой она садилась на кровати и смотрела затуманенным взором в одну точку, как будто ей привиделась какая-то сцена из прошлого. Но она не могла говорить, и из-за этого обычные отношения, которые существуют между людьми, были ей недоступны. Она, словно узник, пребывала в темнице своего безмолвия и по этой-то причине, как мне кажется, частенько жила прошлым. Ведь заключенные часто возвращаются в мыслях к образам прошлого. Потому-то я ее и жалела. Но больше жалеть ее было не за что. А наняли к ней не кого-нибудь, а именно меня по той причине, что мистер Мортимер приехал тогда на Мэррион-сквер к кому-то из родственников моего мужа, ну а я как раз гостила у них и уже привыкла к тому, что время от времени в доме появлялась Мария. Ее приводила та самая старуха, о которой я говорила. Уже тогда Мария была очень разборчивой и привередливой. Даже в тех ужасных условиях, в которых она жила, девушка умудрялась быть чистенькой, как кошечка. И пела она, конечно же, великолепно, причем не только английские или французские песни, но и старые ирландские. Никто не понимал в них ни слова, однако, слушая их, люди не могли удержаться от слез. Знаете, эта ее способность дана ей, наверное, как компенсация за немоту. Она может запомнить любую мелодию, прослушав ее всего лишь раз. Потом мы переехали к Габриэлю Мортимеру. У него были какие-то дела с моим деверем: Габриэль участвовал вместе с ним в торговых операциях в Канаде, которые закончились крахом. (Мортимер всегда был не прочь поживиться за чужой счет; деньги — вот его кумир.) Он услышал, как поет эта девушка, и решил использовать ее талант. А тут как раз и я подвернулась. Решительная, оказавшаяся в это время не у дел, я могла стать для нее самой подходящей компаньонкой и помощницей. Мортимер без промедлений устраивает Марии дебют в Лондоне и берет меня с собой. Думаю, он заплатил старухе за эту девушку — то есть попросту купил ее. Поначалу все шло хорошо. Марии было приятно жить в хорошем доме, она радовалась, что ее хорошо кормят и не бьют. Ведь у нее на теле до сих пор остались следы от страшных побоев. На одной руке — шрам от ожога: видимо, ее толкнули в огонь, когда она была еще ребенком, хотя, может, она и сама упала в костер. Мария очень быстро усвоила манеры, присущие иному социальному слою: как нужно вести себя, как одеваться, как держаться за столом, как соблюдать приличия в чужой стране. Она так быстро все уловила, что я уж подумала, а не держали ли ее изначально взаперти в каком-нибудь респектабельном семействе, стыдясь ее немоты. Уж не украли ли ее у родителей цыгане, воспользовавшись тем, что она не могла позвать на помощь? Это вполне могло объяснить ее способность так быстро адаптироваться к иному образу жизни. Но прошло немного времени, и дремавшее в ней зло стало давать о себе знать. Она крала все, что подвернется под руку, и всегда — с изумительным мастерством. Она была жестока, и это оказалась не вынужденная жестокость, а жестокость сладострастная. Я пробовала вызвать у нее любовь хоть к какому-то живому существу. Коль скоро она не могла любить людей, я принесла ей маленькую собачку. Она стала выжигать ей раны на теле и искусно скрывала ожоги до тех пор, пока это было возможно. Когда же я все обнаружила, раны уже нагноились и собачонку пришлось убить. Мария стала вести себе как самая развратная, распущенная женщина. Через два месяца после нашего переезда в Лондон Мортимер стал ее любовником. Хотя не исключено, что это произошло и через два дня, просто я об этом не подозревала. Правда, слово «любовник» здесь не совсем уместно, потому что с любовью это никак не связано. С его стороны, как бы низок он ни был, возможно, и было что-то похожее на нежные чувства, но с ее — никогда. Она, как настоящее животное, лишь удовлетворяла свои низменные потребности. Нельзя сказать, что так она относилась исключительно к Мортимеру. В ее отношениях с лордом N и герцогом М любви было не больше. Но несмотря на это, не без моей помощи, конечно, ее репутация оставалась незапятнанной, хотя при ее профессии это не так-то просто. Да-да, если вы хотите посмотреть, где Мария Клементи выставляла напоказ свое тело, зайдите в доки и порты всех европейских столиц, отправьтесь во все притоны, в самые грязные закоулки небольших городов, — и там вы найдете следы ее деяний. Там была она с одним мужчиной, здесь — с другим, а то и со многими сразу. Я уже многое рассказала миссис Доуни до вашего прихода. Запомните только одно: Мария Клементи — омерзительное создание, самое худшее из всех, которые когда-либо ступали по этой земле. Хорошо еще, что мы постоянно переезжали из города в город: из Вены в Рим, из Рима в Будапешт… Если б не это, нам не удалось бы избежать беды. Мы с Мортимером, чтобы сохранять все в секрете, раздавали взятки направо и налево и постоянно переезжали с места на место. Так нам удавалось скрывать ее проделки. Между тем мы притворялись, будто имеем дело с ангелом. И все это время я знала, кого покрываю, — мне за это платили. Стоило кому-то задеть ее, расстроить или чем-то обидеть, она могла достать этого человека из-под земли, и тогда ничто не могло ее остановить. Того, кто не соглашался принимать ее условия, она заставляла дорого платить. Раскаяние было ей неведомо. Не помню, как долго я надеялась, будто что-то изменится, но в конце концов я поняла, что все бесполезно. Слишком долго я со всем этим тянула, слишком долго ела я ее хлеб и обманывала свою совесть.