Невеста каторжника, или Тайны Бастилии
Шрифт:
— Возьмите что-нибудь другое, — посоветовала маркиза. — Апельсины в это время уже становятся горьковатыми.
— Благодарю вас, но мне больше не хочется, — отказалась герцогиня. Ее охватила странная дрожь. На фрукты ей почему-то не хотелось даже смотреть.
Маркиза развела руками и продолжала:
— Меня чрезвычайно интересует — жив ли Марсель Сорбон и, если жив, то когда он возвратится сюда? Не было ли у вас разговора с Бофором на этот счет?
Герцогиня кивнула и пояснила:
— Бофор отказывается верить, что Марсель Сорбон жив. Но тем большее разочарование постигнет его,
— Жестокая и неизбежная война между ними неотвратима, — согласилась маркиза. — И я надеюсь, что победа останется за Марселем Сорбоном. У него ведь есть такая поддержка, которой должен страшиться и сам Бофор. Никто при дворе еще и не подозревает, какие последствия повлечет за собой возвращение Марселя Сорбона, если он жив. Никто и не предполагает, каким могуществом он будет обладать, когда появится здесь. — И, помолчав, уверенно добавила: — Если существует в мире человек, которого Бофору следует опасаться и которому суждено свергнуть дерзкого герцога с высоты его величия, — это Марсель Сорбон.
Герцогиня кивнула, соглашаясь, и поднялась.
— Будем надеяться, госпожа маркиза, что мы скоро увидим его при дворе. Это будет настоящим праздником для нас и несчастьем кое для кого.
Маркиза хлопнула в ладоши и рассмеялась:
— Да, эта надежда окрыляет меня, и нетерпение мое растет час от часу. Но, дорогая, вы уже хотите покинуть меня?
Герцогиня с сожалением проговорила:
— Мне предстоит довольно дальний путь, госпожа маркиза. И когда вы уже будете нежиться в своей пуховой постели, я все еще буду находиться в дороге.
Она поклонилась и, сделав реверанс, ушла.
У главного подъезда ее ожидала карета, запряженная четверкой горячих коней. Селестина сбежала по мраморным ступеням главной лестницы, обитой красным сукном. Лакей, низко поклонившись, распахнул золоченую дверцу кареты. Герцогиня опустилась на упругие подушки обитого бархатом сиденья и откинулась на спинку. Горячие кони рванулись с места в карьер.
Эта женщина, возбуждавшая зависть многих, чья любая прихоть мгновенно исполнялась, женщина, владевшая огромными средствами, она, которой выказывал свое расположение и уважение сам король, чья красота увековечена кистью великого Рубенса, — она в эту минуту и не подозревала, что от смерти ее отделяют считанные мгновения. И скоро для нее наступит та темная, непроглядная ночь, которая ожидает всех. Она не подозревала и не могла подозревать, что перед ней уже бесшумно распахиваются врата вечности, что смерть уже раскрыла ей свои костлявые объятия и вечная тьма готова поглотить ее. Да, для нее скоро наступит та неотвратимая ночь, избегнуть которой не может никто, которая равняет всех, не брезгуя ни богачом, ни нищим, принимая всех в свои объятия. Ночь, для которой нет ни сословий, ни званий и которая наводит ужас на благоденствующих, а страждущим и удрученным несет надежду на освобождение и избавление от всех горестей и печалей.
Герцогиня лежала, откинувшись на подушки. Лакей стоял на запятках. Далеко разносился дробный цокот копыт. Карета стремительно неслась по Парижской дороге.
Перевалило за полночь. Герцогиня вдруг ощутила подступивший к сердцу холод. Ее охватил непреодолимый ужас. Едва шевеля губами, она шептала, словно лошади
Но вот наконец колеса кареты застучали по неровным булыжникам мощеных улиц Парижа. Однако, поняв это, герцогиня не ощутила облегчения. Ей становилось все хуже и хуже. Она почти не могла даже стонать, когда карета остановилась наконец у подъезда ее дворца.
Соскочивший с запяток лакей живо отворил дверцу кареты и в страхе отшатнулся.
Герцогиня лежала на подушках сиденья, запрокинув голову и хрипло дыша. Лицо ее залила смертельная бледность, и только легкий слабый стон, прорывавшийся сквозь хриплое дыхание, говорил, что она еще борется за угасающую жизнь.
Лакей в панике бросился во дворец, громко зовя камеристку герцогини и горничных.
Перепуганные женщины бросились к экипажу и тут же разразились отчаянными воплями. Они, помогая друг другу или, лучше сказать, мешая, вынесли Селестину де Рубимон, которая всего несколько часов назад была цветущей и жизнерадостной, а сейчас не подавала признаков жизни, и отнесли ее в роскошную спальню, уложив госпожу на ее ложе.
Расстроенная и охваченная отчаянием прислуга разбежалась по городу в поисках лекарей.
Между тем пробило три часа ночи. Весь Париж был давно погружен в глубокий сон, так что лакеям не скоро удалось разыскать и привести к умирающей герцогине двух докторов.
Увы, они явились слишком поздно!
Камеристка, в отчаянии ломая руки, стояла на коленях у изголовья кровати под богатым балдахином, на которой лежала умирающая. Неверный свет множества восковых свечей отбрасывал по комнате ломаные колеблющиеся тени.
Доктора, опустив руки, молча стояли по обеим сторонам кровати — их искусство было бессильно помочь женщине, еще судорожно цеплявшейся за жизнь.
Утром, когда первые лучи занимавшегося дня пробились из-за тяжелых расшитых штор, они осветили на белых атласных подушках бездыханное тело. Селестина де Рубимон отошла в мир иной.
Когда в Версаль дошло известие, что с герцогиней что-то случилось, король и маркиза тотчас послали к ней своих придворных медиков. Но по прибытии во дворец герцогини им не оставалось ничего, кроме как объявить, что Селестина де Рубимон неожиданно скончалась, по всей вероятности, от приступа сильных колик.
Никому при дворе не пришло и не могло прийти в голову, что герцогиня Селестина умерла вместо маркизы Помпадур, отведав предназначенные той отравленные фрукты.
Гордая, богатая, утопавшая в неге и блаженстве герцогиня, бывшая танцовщица, достигшая величия и высочайшего положения, она лежала теперь, холодная и окоченевшая, на шитых золотом и жемчугом подушках. Та, которую маркиза де Помпадур называла «друг мой» и с которой сам король обходился так милостиво, — она теперь навеки закрыла прекрасные глаза. Ее сомкнутые бледные губы стали холодными как лед. Эта пылкая женщина, которая так горячо полюбила Марселя и которая держала в своем дворце Рубимон бедную Адриенну, лежала теперь неподвижно, с печатью смерти на гордом челе.