Невеста
Шрифт:
— Ночью приснится Тихон, приласкаюсь к его плечу. И такая радость у меня на душе. Такая радость… Только не верю я мужчинам. Кто знает, какое сердце у них? Тихон молчит всегда… А может, чужой он человек нашим людям. Как я ему душу свою отдам на всю жизнь… Твой Степан открытый, разговорчивый. Тебе легче, а мой…
— Не знала я, Маша. Ничевошеньки я не знала…
Громко заухал в лесу филин, девушки замолчали и прижались друг к другу.
На другой день, простившись с хозяйкой, Иван Фёдорович рано утром отправился к бригадиру узнать, не поедет ли кто в район. Срок командировки кончился— Иван Фёдорович искал попутчика до пристани.
— А ты подожди тут. Тихон за железом поедет в район. Вот и отвезёт тебя по пути.
Иван Фёдорович подсел к колхозницам на скамейку. Они знали гостя Фёклы Семёновны и, не стесняясь, продолжали обсуждать бригадира.
— Добрый человек он, да бесхарактерный. Всем уноровить думает. Тихона бы на его место. И мы бы не хуже людей жили…
— Говорят, опять Тихон сватает Марию?
— Сватает, мне сама Фёкла сказывала. Да не хочет Мария за него выходить.
— А какого ей лешего надо! Кто ещё на её позарится. Мужику баба нужна — не патефон…
— Уж так…
Наговорившись, колхозницы поправили платки, взяли грабли и пошли в лога грести сено, посоветовав Ивану Фёдоровичу сходить на ферму.
— Тихон там телятник строит…
Иван Фёдорович прошёл через всю деревню, спустился к маленькой речке, которую переходили вброд белые куры, и поднялся к молочнотоварной ферме.
За старым телятником с почерневшей соломенной крышей стоял новый, уже закрытый сруб, оставалось только вставить окна и навесить двери.
К Ивану Фёдоровичу подошёл паренёк лет двенадцати, до смешного серьёзный и суровый. Он сказал, что работает водовозом на ферме, и спросил:
— А вам кого?
— Тихона Андреевича.
— Тогда вот туда идите. Он косяки врубает. Тихон у нас мастер. Оконные подушки врежет, как пришьёт.
Иван Фёдорович улыбнулся. Маленький водовоз понял улыбку по-своему и обиделся:
— Хоть кого спросите, все так скажут! Иван Фёдорович пошёл на стук топора к новому телятнику.
Высокий черноволосый колхозник, широко расставив ноги, вырубал пазы в оконном косяке. Два парня смотрели на него с хорошей завистью. Плотник работал красиво, спокойно и ровно рубил звенящее дерево. Закончив один косяк, он взялся за другой, но, взмахнув несколько раз топором, остановился.
— Поезжай, Тихон. Без тебя управимся, не бойся. Завалим где, поправишь потом, — уговаривали его парни, по-видимому, школьники из старших классов.
— Ладно, — согласился Тихон Андреевич, — не забывай. Вася, про клинья.
Увидев Ивана Фёдоровича, он воткнул топор в бревно и подошёл. От него хорошо пахло смолой, мелкая щепа висела на его гимнастёрке и белела в волосах, как ранняя седина.
— Меня ищете? — спросил он.
— Вас…
У жениха Марии было обыкновенное русское лицо, с крепко посаженным носом. Запоминались тёмные грустные глаза и большие загорелые руки. На вид ему было лет тридцать пять, не больше.
Он заметил, что городской человек любуется новым телятником, и улыбнулся.
— Нравится? Второй за этот год выстроил. Тепло будет нынче телятам. Расти знай…
Тихон Андреевич застеснялся своей радости и переменил разговор:
— А вы по какому делу ко мне?
— Слышал, что в район собираетесь. Не подвезёте по пути?
— Можно… Сейчас
Пожелтевшие поля тянулись километров пять и кончались серой вытоптанной поскотиной.
Переехали речку по новому мосту и стали подниматься в гору, к деревне.
Деревня была небольшая, домов двадцать, а Иван Фёдорович насчитал шесть новых срубов под избы.
— Смотрите, сколько людей строится! — показал он Тихону Андреевичу, когда они проезжали мимо.
— Пора и строиться, — ответил тот. — Сколько лет на отцовском жили. Пора о будущем думать, не одним днём жить… А я вас где-то видел. У Семёновны, случайно, не останавливались?
— Останавливался, Неделю жил, — ответил Иван Фёдорович.
— Справедливая старуха.
— А вы, кажется, жениться хотите на её дочери?
— Хочу. — Тихон Андреевич усмехнулся. — Вам, наверно, уже рассказывали о сватовстве моём. Послушали, посмеялись, поди, а зря. Мария поговорить любит. Это правда. И без толку порой говорит. А человек она неплохой. Она, допустим, в одну сторону ошиблась, а я в другую…
Тихон Андреевич достал папиросы, угостил Ивана Фёдоровича, закурил сам и продолжал:
— Человека обругав легко, а понять трудно. Я Марию тоже осуждал, даже из сердца хотел вытравить. А ведь она и тогда не для себя жила, а для людей. Не все так могут… Я про себя расскажу. Вернулся с фронта в сорок пятом, гляжу на свою деревню, гляжу на людей и не узнаю. Прямо сказать, рушится колхоз: ни работы настоящей, ни порядка. Одни разговоры. Изо всей деревни две-три семьи живут, а остальные… В общем, плохо. Сжал я покрепче зубы и начал работать. Себя не щадил и другим спуску не давал. В сорок девятом мать у меня умерла, я с сестрёнкой остался, потом к Марии посватался. Красивая она тогда девушка была, ну и честная, а болтовне её я значения не придавал. Мало ли у кого какой характер? А как обругала она меня врагом народа… Ну тут… Держался я, правда, стойко, в правоту свою верил, но в душе оборвалось что-то. Тяжело, когда близкие не верят. Стал я потихоньку своё личное хозяйство налаживать. Одной картошки сколько садил. Осенью в город мешками возил продавать. На колхоз, признаться, рукой махнул, но работать не отказывался, чтобы люди не осудили. Жил хорошо вроде, а сердце болело. Тосковать я начал, пить стал, сознаться. Чувствовал, видно, что не по той дороге иду. Потом сентябрьское постановление вышло, опомнился…
Тихон Андреевич замолчал.
Становилось жарко, бока у лошади потемнели от пота. Хорошо, что впереди начинался лес. Но и в лесу было тепло, даже душно. Широкие ели стояли по обеим сторонам плотной тёмно-зеленой стеной, оберегая дорогу от свежего ветра.
Лес тянулся долго. Тихон Андреевич молчал…
— Значит, простили вы Марию? — спросил его Иван Фёдорович, надеясь услышать продолжение рассказа.
Но Тихон Андреевич не ответил…
Лес кончился, и они выехали опять в поля. Порывистый ветер путал густую рожь и гудел в проводах, хвастливо, настойчиво. Созревшие хлеба качали тяжёлыми колосьями и терпеливо ждали человека.