Невидимый город
Шрифт:
Одно лишь висело над ними темной тучей: Ода была единственная дочка и наследница семейного добра, а у Дона в доме подрастали еще двое братьев и сестра.
И когда Дон и Ода впервые поцеловались в выстуженных сенях, девушка зашептала горько:
– Не отдадут ведь меня, голубчик!
А он ответил спокойно:
– В примаки пойду.
И Одины щеки заполыхали от смущения и счастья, потому что большего доказательства любви измыслить невозможно.
Дон уломал родителей. Те посватались. Сговорились сыграть свадьбу в следующую зиму. А осенью на ярмарку в Купель, ближний городок, пришли шеламцы.
Их
Здоровяк расчистил круг, бросил на середину кошелек и заявил, что эти деньги достанутся тому, кто победит его, Лина Тростинку, в единоборстве. Но хотя кошелек, падая, аппетитно звякнул и причмокнул, супротивников сразу не нашлось. Тогда здоровяк добавил несколько своих соображений насчет деревенских слизняков. Слизняки мгновенно превратились в гордых орлов и ринулись в бой. Только ни один из них не продержался дольше сотни ударов сердца. Каждый вдруг обнаруживал, что земля сегодня слишком скользкая.
Дон слабаком никогда не считался, но в драку лезть не любил. Его вытолкали в круг приятели, которым хотелось, чтоб, по крайней мере, всем досталось поровну.
Вначале Дон осторожничал: не хотел показываться Оде с расквашенной физиономией. Потом рассмотрел, что противник силен, но медлителен, выждал момент, ушел от удара и свалил шеламского силача наземь простой подсечкой.
Восхищению Доновых приятелей не было предела; они наперебой зазывали победителя в кабак, но старший шеламец всех оттер, заявив, что выпивку ставят побежденные.
Вместо благодарности Дон протянул ему кошелек:
– Я, может быть, и слизняк, но не болван. Ваш парень поддался.
Шеламец рассмеялся:
– Ясное дело, поддался! Лина и медведь не враз заломает. Просто ты ему понравился. Успеваешь подумать, пока замахиваешься. Хочешь служить у нас?
– Не знаю, – ответил Дон.
Дионисия, его мать, была беженкой из Зашеламья. Ее родной город сожгли чужане. Не то чтобы Дон всю жизнь мечтал отомстить им, но когда сам Шелам давал ему для этого оружие… Кроме того, если уж быть до конца честным, Дон не мог не признаться себе, что его притягивает не называемая человеческим языком сила Шелама. Это оказалось так же непобедимо и так же необъяснимо, как любовь. Чтоб не мудрить без толку, Дон счел это зовом крови.
Настал черед Оды доказывать, что ее связывает с женихом большее, чем просто весенняя любовная лихорадка. И Ода сказала:
– Да. Уходи в крепость. Только возвращайся ко мне почаще.
Так оно все и случилось. Дон постигал нелегкое ремесло лесного воина, а чуть выгадывалась свободная минутка, мчался домой к Оде, веселил молодую жену и как мог угождал тестю: чинил крышу, подновлял забор, копал грядки. Нет слов, отец Оды был не в восторге: вместо постоянного работника он вынужден привечать в доме эдакого ночного гостя. Хоть Дон и изображал изо всех сил примерного зятя, опасный душок шеламского колдовства ох как не нравился его новым родичам! Мир в семье держался чудом, и хрупкое это чудо вскоре разбилось вдребезги.
Была Скупая Седмица –
Это мудро и справедливо. Но что делать, если вдруг под вечер прибежал любимый муж? Если он рассказывает, стягивая сапоги, как заболтал десятника и отпросился на часок, обещал на рассвете уже вернуться в крепость; и – нет, есть он не хочет, а спать – на дежурстве отоспится, но не пустят ли его под бочок, не приголубят ли ради такого случая?
Можно, конечно, сказать: «Нет!» – и прочесть проповедь о борьбе Света и Тьмы. Можно… Да Ода не смогла. И, впиваясь пальцами в спину Дона, она клялась про себя, что пожертвует Солнцу петуха, и… первого новорожденного ягненка, и… все, что угодно, только пусть этой ночью будут лишь они двое и никакого мира, который нужно спасать. И верила в то, что любовь все покрывает.
Она ошибалась. Но поняла это лишь месяца четыре спустя, глядя на свой располневший стан. Конечно, лишь Прародительнице Земле известно доподлинно, в какую именно ночь зачат ребенок. Но если это случилось тогда, в Скупую Седмицу… Это все равно что задрать в храме Солнца юбку и показать голый зад. Такого оскорбления Отец Света не простит.
И самым жутким было то, что про страх и стыд нельзя никому поведать. Даже отцу с матерью. Даже Дону. Как сказать, что твой ребенок проклят уже во чреве? Слов таких в человеческом языке нет.
К родам Ода будто постарела на десять лет, а Дон понял, что в доме он – лишний. И стал появляться все реже и реже. Ода снова убедилась, что он лучше и умнее всех, но даже поблагодарить не смогла.
В храме Солнца, в Купели, она бывала теперь едва ли не каждую седмицу. Ни разу не приходила без даров, часами простаивала на коленях, молилась, хотя и в молитве не поминала о своей вине, все надеялась, что пронесет, что Отец Света не покарает новорожденного младенчика за бабью глупость.
Не пронесло. Не пощадил.
Правда, выжидал целых пять лет.
Десси-Дионисия (уважила-таки Ода напоследок мужа) поначалу никому хлопот не доставляла. Когда удавалось, играла целыми днями на улице, хозяйничала понемногу в доме и трепку зарабатывала не чаще, чем прочие ребята.
И вот как-то в самую пахоту старому Одиному отцу занемоглось. Он раньше обычного вернулся с поля, распряг лошадь, повел в конюшню, ругая на чем свет стоит непутевого зятя, и вдруг едва не споткнулся о внучку, игравшую во дворе с тремя песчано-желтыми, остромордыми и длиннохвостыми щенками. На затылках у щенков красовались смешные белые хохолки.
Лошадь он не удержал. Едва увернулся от копыт. Умная скотина всхрапнула, встала на дыбки, вырвав повод из рук хозяина, и дала деру.
Щенки были шеламскими лисами. Благочестивым солнцепоклонникам не пристало верить в то, что лесные звери могут быть чем-то большим, нежели безмозглыми тварями. Но каждый сопливый пацан в деревне знает, что, если убьешь шеламскую лису, лучше всего сразу жернов на шею и в омут. Можешь бежать за тридевять земель, можешь сидеть безвылазно в доме, запершись на все замки, – все едино. Не позже как через три дня тебя найдут с перегрызенным горлом.