Невидимый страж

Редондо Долорес

— Поймайте чудовище, которое убило мою принцессу, мою сказочную девчушку. Он отнял ее у меня, и пусть ему не будет покоя.

— Боже мой, милая, что же ты делаешь! — запричитал ее супруг.

Он сбежал с лестницы и попытался обнять жену. Ириарте поднял ее за подмышки, но она все равно не выпустила руки Амайи.

— Я знаю, что это мужчина, потому что видела, как жадно мужчины смотрят на мою Анну… как голодные волки… От матери такое не укроется, она сразу это видит, и я видела, как они алчут ее тела, ее лица, ее изумительного рта… Вы же ее видели, инспектор? Она была ангелом. Таким идеальным, что в это с трудом верилось.

Супруг молча смотрел на нее, и из его глаз беззвучно катились слезы. Амайя заметила, что Ириарте судорожно сглотнул и сделал медленный глубокий вдох.

— Я помню день, когда я стала матерью, день, в который мне ее доверили и я взяла ее на руки. Я не могла иметь детей, крохотные существа умирали в моей утробе в первые недели после зачатия. Выкидыши происходили внезапно, не оставляя после себя ничего. Их называли естественными абортами, как будто может быть что-то естественное в том, что твои дети умирают внутри твоего

тела. У меня случилось пять выкидышей, прежде чем мы отправились на поиски Анны. К этому времени я уже утратила всякую надежду когда-нибудь стать матерью, потому что я не хотела… не хотела снова через все это проходить. Я и представить себе не могла, что когда-нибудь смогу держать в руках что-то большее, чем один из этих кровянистых мешочков… все, что мне удавалось выносить. В тот день, когда я принесла домой Анну, я не могла унять дрожь. Меня трясло так сильно, что мой супруг опасался, как бы я не выронила девочку. Ты помнишь? — спросила она, глядя на мужа. Он молча кивнул головой. — По пути домой, пока мы ехали в машине, я не могла оторвать глаз от ее идеального личика. Она была такой красивой, что казалась нереальной. Когда мы вошли в дом, я положила ее на свою кровать и полностью ее раздела. В документах было написано, что она здоровая девочка, но я была убеждена, что обнаружу дефект, какой-нибудь изъян, ужасное пятно, одним словом, что-нибудь, что обезобразит ее совершенство. Я осмотрела все ее тельце, изумляясь тому, что предстало моему взгляду. Она производила странное впечатление… Казалось, что передо мной не ребенок, а мраморная статуя. — Амайя вспомнила неподвижное тело девушки, которое напомнило ей статую мадонны, совершенную в своей белизне. — Все последующие дни я, как зачарованная, любовалась ею. Всякий раз, беря ее на руки, я испытывала такую признательность, что не могла удержаться от слез. Меня переполняло счастье, к которому примешивалась острая тревога. И так получилось, что в эти сказочные дни я снова забеременела. Когда я это поняла, мне уже было все равно. Понимаете, я уже была матерью. Я родила свое дитя сердцем и выносила дочь в своих объятиях. Возможно, именно потому, что желание выносить ребенка перестало быть целью моей жизни, беременность продолжала развиваться. Мы никому не стали об этом рассказывать. Нас столько раз постигали разочарования, что мы научились держать мои беременности в секрете. Но на этот раз беременность развивалась успешно и дошла до пятого месяца. Мой живот стал более чем заметен, и люди начали обращать на это внимание. Анне в то время было почти столько же, что и существу в моей утробе, — около шести месяцев. Она была красавицей — у нее уже отросли белокурые волосики, завивавшиеся на висках в изумительные шелковистые локоны, а по-прежнему безупречное личико озаряли большие синие глаза с длинными ресницами. Я возила ее в коляске, одетую в синий костюмчик, который храню до сих пор. Когда кто-то наклонялся к коляске, чтобы на нее посмотреть, меня так распирало от гордости, что я почти светилась от эйфории. Как-то раз ко мне подошла одна из моих невесток. Она меня поцеловала. «Я тебя поздравляю, — сказала она, — потому что я вижу, в каком ты положении. Чтобы не потерять беременность, тебе всего-то надо было расслабиться. Теперь ты наконец-то сможешь родить свою собственную кровинушку». Услышав это, я похолодела. «Дети — это не кровь, — едва сдерживая дрожь, ответила я. — Дети — это любовь». «Да, да, я тебя понимаю. Взять ребенка из приюта — это очень благородно и все такое, но если ты выносишь это, — тут она коснулась моего живота, — да тут еще рано о чем-то говорить». Я вернулась домой чуть жива. Меня тошнило, и у меня кружилась голова. Я схватила на руки дочь и прижала ее к груди. Я пыталась справиться с охватившей меня паникой, но она продолжала нарастать. В том месте, где эта ведьма коснулась моего живота, его жгло, как огнем, и это жжение быстро распространялось по всему животу. В эту же ночь я проснулась вся в поту и в ужасе от уверенности, что мой ребенок рвется на части внутри меня. Я чувствовала, как рвутся тонкие нити, соединяющие его со мной, и, хотя боль продолжала усиливаться, одновременно я ощущала какую-то мощную силу, уничтожающую меня изнутри и парализовавшую меня до такой степени, что я не могла даже протянуть руку, чтобы разбудить спящего рядом со мной мужа. Я не могла вымолвить ни слова и только тяжело и молча дышала, пока по моим ногам не заструилась жгучая жидкость. Врач показал мне погибшего ребенка. Это был мальчик с полностью сформированным фиолетовым личиком и прозрачным в некоторых местах тельцем. Он сказал, что ему придется сделать мне чистку, потому что плацента вышла не полностью. И я, не сводя взгляда с ужасного личика моего мертвого сына, сказала ему, чтобы он перевязал мне трубы или удалил матку, потому что они мне не нужны, моя утроба не колыбель, а могила для моих детей. Врач колебался, говорил мне, что, возможно, позже я еще захочу стать матерью. Но я ответила, что у меня уже есть ребенок, что я мать ангела и не хочу быть больше ничьей мамой.

Амайя с грустью наблюдала за глубокой драмой этой женщины, которая была ей близка и понятна: ее утроба тоже была могилой нерожденных ею детей. Мать Анны продолжала говорить, как будто исповедуясь и изливая перед ними душу, сжигаемую изнутри неизбывной болью.

— Я не разговаривала со своей невесткой целых пятнадцать лет, а эта сукина дочь даже не знала почему. До сегодняшнего дня, когда она подошла ко мне после отпевания. Ее лицо было залито слезами, и она прошептала: «Прости меня». Мне стало так ее жаль, что я ее обняла и стояла так, пока она плакала у меня на плече. Но я ничего ей не ответила, потому что я никогда ее не прощу. Я уже не мать, инспектор, потому что кто-то похитил розу, которая, как в том стихотворении, выросла из моего сердца. Теперь у меня одна могила в животе и вторая в груди. Поймайте его, остановите его, а когда найдете его, пристрелите, как бешеного пса, потому что, если этого не сделаете вы, это сделаю я. Я клянусь всеми моими

мертвыми детьми, что я всю свою жизнь посвящу мести. Я буду преследовать и подстерегать его, и я не упущу возможности с ним поквитаться.

Когда они вышли на улицу, Амайя чувствовала себя очень странно, как будто она только что приземлилась после длительного перелета.

— Вы видели стены, шеф? — спросил Ириарте.

Она кивнула, вспомнив фотографии, покрывавшие стены этого дома, превратившегося в некое подобие мавзолея.

— Мне казалось, что она смотрит на нас отовсюду. Я не знаю, как они смогут справиться с потерей, живя в такой обстановке.

— Они этого не сделают, — с сожалением произнесла Амайя.

Внезапно она увидела, что через улицу прямо к ним бежит какая-то женщина с явным намерением преградить им путь. Когда женщина остановилась перед ними, Амайя ее узнала. Это была тетка Анны, та самая невестка, с которой мать погибшей девочки не здоровалась много лет.

— Вы были у них? — спросила она, задыхаясь от быстрого бега.

Амайя не ответила, в полной уверенности, что подобные усилия были затрачены не для того, чтобы узнать, откуда они идут.

— Я… — Женщина замялась. — Я очень люблю свою золовку, и то, что произошло… это так ужасно. Я тоже иду к ним, чтобы… ну, просто побыть с ними. Что еще я могу для них сделать? Это так страшно, и все же…

— И все же..?

— Эта девочка, Анна, она была не такой, как все… Я не знаю, поймете ли вы меня. Она была очень умной и красивой, но в ней было что-то странное, что-то злое.

— Что-то злое? И что же это было?

— Она сама. Она была этим злом. Анна была белагилью, ее тело было белым, а душа черной, как ночь. Даже когда она была маленькой, ее взгляд как будто прожигал насквозь, а ее глаза сверкали злобным блеском. Но ведьмы не обретают покой после смерти. Вот увидите. Анна еще не ушла.

Она произнесла это с такой уверенностью, как будто выступала перед судом инквизиции. Слово, которое в современном мире можно встретить только в фильме ужасов, прозвучало без следа смущения или сомнения. И, тем не менее, Амайя видела, что ей очень не по себе. Более того, она казалась ужасно напуганной. Они смотрели вслед женщине, которая удалялась с таким видом, как будто только что исполнила какой-то тягостный, но в то же время почетный долг.

Амайя и инспектор Ириарте несколько секунд стояли в растерянности, а затем зашагали дальше по улице Акуллеги. Но тут зазвонил телефон Ириарте.

— Да, она со мной. Хорошо, мы сейчас же явимся в комиссариат. Да, уже едем.

Амайя вопросительно посмотрела на него.

— Инспектор, это насчет вашего зятя, Альфредо… Он в больнице Наварры в Памплоне после попытки самоубийства. Один из его друзей зашел к нему домой и увидел, что он с петлей на шее висит на перилах лестницы. К счастью, помощь подоспела вовремя, хотя его состояние все равно очень тяжелое.

Амайя посмотрела на часы. Четверть шестого. Роз должна была с минуты на минуту вернуться с работы.

— Инспектор, вы поезжайте в комиссариат, а я отправлюсь домой. Я не хочу, чтобы моя сестра узнала об этом от кого-то постороннего. После этого я поеду в больницу. Я постараюсь вернуться как можно скорее, а вы тут пока займитесь нашим делом, и…

Он не дал ей договорить.

— Инспектор, это звонил комиссар. Он попросил меня сопровождать вас в Памплону… Судя по всему, попытка самоубийства вашего зятя имеет отношение к нашему делу.

Амайя изумленно посмотрела на него.

— Имеет отношение к нашему делу? К какому делу? К делу басахауна?

— Помощник инспектора Сабальса ожидает нас в больнице. Он сможет рассказать вам больше, а я знаю столько же, сколько и вы. После того, как мы побываем в больнице, нам предписано явиться в комиссариат Памплоны. Комиссар будет ожидать нас в восемь часов.

20

Улица Браулио Ириарте некогда называлась Калле-дель-Соль, [19] потому что фасады всех ее домов обращены на юг и жаркие солнечные лучи заливают улицу до самого заката. Со временем улицу переименовали, назвав ее в часть местного благодетеля, который съездил в Америку и обогатился, создав пивную империю Коронита. Вернувшись в родной город, он финансировал ремонт фасада одного из зданий, основал дом призрения и совершил еще какие-то акты добродетели. Но Амайя всегда считала, что название Калле-дель-Соль было гораздо более уместным. Оно говорило об ушедших временах и связи с предками, которые жили в согласии с природой, но было незаслуженно отброшено в сторону влиятельным господином по имени Деньги. Амайя наслаждалась робкими лучами светила, согревавшими ее лицо и плечи, несмотря на февральский холод, а также на другой, гораздо более мучительный холод, который поднимался наружу, как мелко захороненный труп, и от слов Ириарте стиснувший все ее внутренности. От всего услышанного у нее до сих пор шла кругом голова. В отчаянной попытке осмыслить случившееся она забросала своего спутника вопросами, но он благоразумно отказался высказывать какие-либо предположения. В конце концов, Амайя погрузилась в угрюмое молчание и за всю дорогу до своего дома не проронила больше ни слова. Подойдя к входной двери, она увидела у тротуара припаркованный автомобиль. Это был «Форд Фиеста», который водила Роз.

19

Улица Солнца (исп.).

— Привет, сестра, — радостно поздоровалась с ней Роз, открывая дверцу.

— Роз, войди в дом, мне нужно с тобой поговорить, — вместо приветствия произнесла Амайя.

Улыбка сползла с лица Роз.

— Не пугай меня, — произнесла она, толкая дверь и входя в гостиную.

Амайя пристально смотрела на сестру.

— Присядь, Роз, — продолжала она, указав на стул.

Роз села к столу, выбрав то же место, на котором она гадала на картах.

— Где тетя? — поинтересовалась Амайя, внезапно осознав, что она не видит Энграси.