Невинный сон
Шрифт:
Я проснулся под звуки «Сказки Нью-Йорка». Все ясно. Раз по радио звучит «Сказка Нью-Йорка», значит, близится Рождество. Я чувствовал себя омерзительно. Вроде подонка из этой песни. Тягучая мелодия была как нельзя кстати. Кто бы еще, кроме Шейна Макгоуэна, унылым декабрьским утром сумел бы спеть о том, что он мог бы кем-то стать, но не стал, да еще так проникновенно, что тебе тут же хочется напиться?
Постель рядом со мной была холоднее могильной плиты. Робин, наверное, давно уже встала. Я проковылял в ванную комнату и включил воду. Стоя под стекавшими на лицо колючими струями воды, я думал о своей теперешней
– Гарри? Ты готов? – с нижнего этажа крикнула Роби-н.
– Ага, – ответил я и, будто внезапно решив поторопиться, перепрыгивая через ступеньку, ринулся вниз по лестнице.
– Я подвезу тебя в аэропорт.
– Что? В такой снегопад?
– Ничего страшного. Мы еще сможем позавтракать в аэропорту перед твоим полетом.
– Хорошо. Но ты действительно хочешь меня подвезти?
Ее лицо осветилось теплой утвердительной улыбкой, и она зашагала к пикапу. Запирая дверь, я услышал, как Робин включает зажигание и наша машина оживает.
– Билеты? Паспорт? Бумажник? – спросила Робин, пока я усаживался на соседнее сиденье.
– Есть, есть, есть.
Сегодня утром жена была в отличном настроении. От нее так и веяло оптимизмом, и своим теплом она словно согревала холодный день. В эту минуту я был настолько ей благодарен, что мне даже показалось, будто улетучились все мои мысли о мальчике и о том, что я видел, или о том, что мне почудилось. Бредовые иллюзии, всего-навсего плод усталости и чувства вины, а может, и того и другого.
Робин, чтобы выехать задом на улицу, оглянулась через плечо, и выражение ее лица мгновенно изменилось – она резко нахмурилась. Я тоже обернулся и увидел вытянутую морду старого «Ягуара»: он подъехал к нашему дому и загородил выезд. Я услышал скрежетание ручного тормоза, дверь открылась, и из машины вышел Спенсер. Пряди его непричесанных волос развевались по ветру, изо рта торчала сигарета.
– Отлично, – сухо провозгласила Робин, а Спенсер помахал нам рукой.
– Я от него сейчас избавлюсь, – сказал я.
Робин бросила на меня тоскливый взгляд.
– Если бы это было так просто.
Спенсер уже стоял возле двери водителя и стучал по стеклу. Робин послушно открыла окно. В кабину мгновенно вторгся резкий горьковатый запах.
– Куда путь держим?
– В аэропорт.
– Да брось, я вас подвезу.
Спенсер повернулся и, не дожидаясь ответа, зашагал к «Ягуару».
Робин сидела, уставившись на руки, которые все еще
– Прости, милая, – сказал я и поцеловал ее на прощание.
Робин вздохнула.
– Мы с тобой наверстаем. Бог с ним, с завтраком в аэропорту. Я, когда вернусь, поведу тебя в хороший рес-торан.
Робин ничего не ответила. Чувствуя, что опять ее расстроил, я вылез из машины и пересел к Спенсеру. На нем было пальто из верблюжьей шерсти, из-под отворотов которого выглядывал черный шелк, – все еще был в халате. Судя по покрасневшим глазам, можно было подумать, что он не спал месяц, а то и больше.
– Ты уверен, что можешь вести машину?
– Что? Да, конечно, – взяв в руку алкометр, сказал Спенсер. – Я с этой штукой разобрался.
Он вел машину так, что мне без конца приходилось хвататься за ручку двери и тормозить ногой об пол. Тем не менее мы приехали в аэропорт даже раньше, чем предполагали.
– Я поговорил с Макдонафом, своим приятелем из полиции, и ему удалось добраться до съемок CCTV, сделанных в те самые часы. Сейчас это все в цифровой записи.
– Понятно. Отлично.
– Парень мне кое-чем обязан, так что вот, дружище, держи – полдюжины видеодисков.
Я перевел взгляд на стянутую резинкой пачку дисков, и на меня нахлынуло чувство неловкости, смешанного с сожалением. Зачем я его об этом попросил? Что с ними теперь делать? Мои догадки уже казались совершенно абсурдными, и еще более абсурдным казалось желание разыгрывать из себя детектива-любителя.
– Обязан он мне или нет, а достать их было нелегко. Похоже, их берегут как зеницу ока. Жесткие меры. Протесты. Забудь про «Танжерский манифест»! Вот как надо назвать твою следующую выставку.
– «Жесткие меры»?
– Точно.
– Может, я так и назову.
– Слушай, тебе придется их проанализировать самому. Макдонаф мне обязан, но он и не думал заниматься трехсотчасовым просмотром марша толпы по О’Коннелл-стрит.
– Триста часов?
– Более или менее. Там было три-четыре камеры, так что… Ну не знаю. Ты сам подсчитаешь.
– Понятно. Спасибо. Ты настоящий друг.
– Меня обзывали и похуже. – Он запарковал машину. – Ну, так угостишь меня выпивкой или?..
– А как же машина?
– Я ее здесь оставлю…
– И что дальше?
– Скажу, ее украли, или что-нибудь в этом роде.
Я зарегистрировался на рейс, и мы зашли в ближайший бар.
– Ну? – с выжидательным видом спросил Спенсер.
– Что «ну»?
– Ты мне, черт подери, скажешь или нет, в чем, собственно, дело? – Он указал на диски и потянулся за кружкой.
Я знал, что не могу ему рассказать. Главным образом потому, что мне было неловко, или, скорее даже, я боялся того, что он может обо мне подумать, боялся его замечаний по поводу моего прошлого. К тому же он не был знаком с Диллоном. Не был по-настоящему с ним знаком. Он один раз приехал в Танжер, вскоре после рождения нашего сына, и мы провели вместе знаменательный выходной – как следует выпили за его рождение. Спенсер единственный из наших друзей приехал нас навестить, и он искренне за нас радовался. После этого он души не чаял в Диллоне, правда, издалека – посылал ему открытки и подарки. У Спенсера не было официального звания крестного отца, но для Диллона он был на особом положении. Он был «дядей Спенсером».