Невольничий караван
Шрифт:
— О нет, ты умен! Ты так умен и хитер, что невозможно разобрать, когда ты лжешь, а когда говоришь правду!
Абдулмоут мрачно уставился себе под ноги. Он не знал, что и думать. Конечно, у этого гяура были все основания стараться ложью запугать своего врага, но он говорил с такой уверенностью… Наконец араб поднял голову, смерил Шварца пронизывающим насквозь взглядом и спросил:
— Если все так, как ты говоришь, как же ты собираешься меня спасти? Куда мне деваться после того, как окончится этот поход? Я должен вернуться назад, к Абуль-моуту, в Умм-эт-Тимсу, ведь там все мое имущество.
Итак, араб заглотнул наживку. Шварц внутренне возликовал, но не подал виду и спокойно ответил:
— Теперь, когда стало известно, что ты и есть похититель мальчика, что тогдашний Абдурриза бен Лафиз и нынешний Абдулмоут — одно и то же лицо, ты уже не можешь убежать. Тебя разыщут везде, куда бы ты ни скрылся, и пятнадцать лет чужих слез и скитаний отольются тебе сполна. Но если я скажу своим, что мы находились в твоей власти и ты пощадил нас, с тобой обойдутся более мягко.
— Да, но не этот негодяй!
Абдулмоут показал на эмира, который на протяжении всего разговора сохранял молчание. Он никак не прореагировал и на последнюю реплику араба, и тогда тот спросил, обращаясь прямо к нему:
— Что бы ты сделал, если бы я сейчас подарил тебе свободу? Ты отказался бы от мести?
Это был серьезный вопрос. Ответ на него должен был решить судьбу обоих пленников. Если бы эмир обещал своему кровному врагу прощение, тот, по всей вероятности, немедленно освободил бы его и его друга. Но неужели страшное преступление этого человека должно было остаться безнаказанным? Нет, лучше смерть! — так решил эмир, а вслух неопределенно пробормотал:
— Только Аллах знает это!
— Это значит ни «да», ни «нет», — возразил Абдулмоут. — Я спрашиваю тебя перед лицом Пророка и халифа и требую, чтобы ты сказал мне правду. Если я тебя отпущу, простишь ты меня или будешь продолжать мстить?
— Аллах знает это! — повторил эмир аль-Кади.
— Это единственный ответ, который ты можешь мне дать?
— Да.
— Тогда мне больше нечего сказать. Пусть Аллах нас рассудит.
Абдулмоут круто повернулся и пошел прочь. Тогда эмир глубоко, прерывисто вздохнул и горячо зашептал:
— Друг, брат, ты оказался прав! Мой сын жив, жив! Он не убит и не изувечен!
— Я так и знал, — кивнул Шварц, искренне радуясь счастью своего друга. — Все-таки нам удалось провести этого негодяя, и он даже не заметил, как все нам рассказал!
— Сказать по правде, я на его месте тоже позволил бы тебе все у себя выпытать. Ты и в самом деде хитрее, чем лиса! Если бы ты был кади [123] , ты раскрывал бы все преступления. Но скажи, действительно ли жива еще та женщина, которая убежала от своего мужа вместе с моим мальчиком?
123
Кади — судья в мусульманских странах, вершит судопроизводство на основе шариата — мусульманского свода законов; в прошлом нередко осуществлял контроль и за исполнением приговоров.
— Этого я не знаю. Я вообще впервые услышал о ней от Абдулмоута. Но скажи теперь и ты: почему ты не ответил ему на последний вопрос?
— Потому что я не мог этого сделать.
— Одно твое «да» могло тут же вернуть нам свободу!
— А открытое «нет» означало бы верную смерть, — кивнул эмир. — Я не мог сказать ни того, ни другого! Или ты хотел бы, чтобы я согласился быть обязанным лжи моим и пусть даже твоим спасением?
— Так ты не можешь его простить?
— Нет!
— Ни в коем случае?
— Никогда! Это был бы грех против закона пустыни и закона Пророка. И даже если бы я согласился нарушить обе эти заповеди, моя клятва все равно не дала бы мне их преступить. Я поклялся отомстить, и я отомщу. Разве ты не так же поступил бы на моем месте?
— Нет. Наши библейские заповеди советуют нам предоставить месть Богу.
— Даже если вы поклялись?
— Ни один истинный христианин никогда не даст такой жестокой клятвы, потому что Иисус повелел нам: «Любите врагов ваших, благословляйте проклинающие вас, благотворите ненавидящих вас и молитесь, за обижающих вас и гонящих вас». И если бы кто-то в ослеплении яростью все же дал такую клятву, как ты, потом он просил бы Бога позволить взять ее назад.
— Ваше учение прекрасно, — подумав, сказал эмир аль-Кади. — Оно хорошо для вас, если, конечно, вы действительно можете прощать ваших врагов, но эти заповеди не подходят для здешних мест, для пустыни, для наших народов. Око за око, кровь за кровь, жизнь за жизнь — вот наш закон, и мы должны повиноваться ему. Ты не можешь осуждать меня за то, что я его выполняю!
— Значит, мы остаемся пленниками?
— К сожалению. Я очень полюбил тебя, но даже ради твоего спасения я не могу пойти на грех. Если я буду повинен в твоей смерти — да простит мне это Аллах, который является также и богом христиан!
— Ну, за это тебе пока рано себя упрекать. Мои слова крепко засели в голове Абдулмоута, они наверняка подействуют, пусть даже и не сразу. Я заронил в нем искру сомнения, и теперь нам остается только спокойно ждать результата.
Не успел он договорить, как к ним снова приблизился Абдулмоут. На этот раз он спросил уже без прежней насмешки в голосе:
— Через несколько минут мы выступаем. Вы хотите есть или пить?
— Нет, — ответил Шварц.
— По пути вы ничего не получите, так что если вас начнет мучить голод или жажда — пеняйте на себя!
Он сам отвязал пленников от дерева и подвел их к вьючным животным. Затем, обмотав веревку вокруг наконечников обеих вилок шабаха, он прикрепил другой конец ее к седлу одного из волов. Шварц бросил на товарища удовлетворенный взгляд: его ожидания оправдывались. Раз Абдулмоут предложил им подкрепиться и не стал исполнять свою угрозу привязать их к собственной лошади, значит, надежда на спасение все же оставалась.
Стоя около своего вола, друзья слышали, как Раб Смерти громко отдавал приказы солдатам. С этого момента он собирался действовать в точности по плану, который недавно эмир изложил Шварцу. Двадцать разведчиков были посланы вперед на самых быстрых лошадях, за ними следовала сотня всадников, которые должны были оцепить деревню. Остальная часть отряда двигалась медленнее, некоторые пешком, а другие на волах.