Нейромант
Шрифт:
Обещание боли. Она всегда поджидает здесь. Ты знаешь, что случится, но не знаешь, когда или в точности как. Пытаешься удержать вернувшихся, вытянуть их из тьмы. Но если заслониться от боли, то не сможешь работать. Хиро все время цитирует какие-то вирши: «Научи нас вниманью и безразличью». [51]
Мы похожи на комнатных мух, настолько умных, что сумели забраться в международный аэропорт. Некоторым действительно удается случайно проникнуть на рейс до Лондона или Рио, может быть, даже выжить во время перелета и вернуться назад. «Эге, – говорят тогда остальные мухи, – ну что там, по ту сторону двери? Что такого знают они, что неизвестно нам?» На обочине Трассы любой человеческий язык теряет свою тайну, за исключением, быть может, языка шамана, или каббалиста, или мистика, вознамерившегося составить иерархию демонов, ангелов и святых.
51
Элиот Т. С. Пепельная среда. Пер. А. Сергеева.
Но Трасса живет по своим собственным правилам, и некоторые из них мы уже заучили. Это дает нам хоть какую-то зацепку.
Правило первое. В путь отправляются только в одиночку; никаких экипажей, никаких пар.
Правило второе. Никакого искусственного интеллекта; что бы ни двигалось по Трассе, оно не притормозит ради умной машины – во всяком случае таких, какие делаем мы.
Правило третье. Регистрирующее оборудование – ненужный балласт; приборы никогда ничего не регистрируют.
Десятки новых физических школ возникли в русле учения Святой Ольги, не говоря уж о сотнях еще более причудливых и элегантных ересей, – и все они стремились протолкнуться внутрь колеи. И все пали – одна за другой. В полной шорохов и шепотов тишине Райских ночей нетрудно представить себе, что слышишь, как рушатся парадигмы, позвякивают, рассыпаясь в алмазную пыль, обломки теорий, когда дело всей жизни какого-нибудь крупного института низводится до незначительной запятой в истории науки, причем буквально за несколько секунд, пока искалеченный путник бормочет во тьме какие-то обрывки.
Мухи в аэропорту, путешествующие автостопом. Мухам советуют не задавать лишних вопросов. Мухам советуют не пытаться разглядеть Общую Картину. Упорные попытки в этом направлении без вариантов приводят к медленному, неумолимому огню паранойи: разум проецирует на стены ночи гигантские темные чертежи, схемы, которые, обретя плоть, превращаются в безумие – и в религию. Мудрые мухи цепляются за теорию «черного ящика». «Черный ящик» – разрешенная метафора, Трасса же остается величиной «икс» во всех разумных уравнениях. Считается, что нам не следует задумываться о том, что есть Трасса и кто ее сюда протянул. Вместо этого мы сосредотачиваем свое внимание на том, что мы помещаем в ящик и что вытаскиваем из него. Есть то, что мы посылаем по Трассе (женщина по имени Ольга, ее корабль и многие-многие другие, последовавшие за ней), и то, что возвращается (сошедшая с ума женщина, морская раковина, артефакты, фрагменты чужих технологий). Приверженцы теории «черного ящика» заверяют, что главнейшая наша задача – оптимизировать этот обмен. Мы здесь обязаны заботиться лишь о том, чтобы род человеческий на вложенные деньги получил свой дивиденд. Но все более очевидными становятся некоторые вещи. Например, мы не единственные мухи, отыскавшие дорогу в аэропорт. Слишком много артефактов собрано, и не меньше полудюжины из них происходят из резко отличающихся друг от друга культур – тоже «стопщиков», как называет их Чармиан. Мы как крысы в трюме сухогруза, обменивающиеся милыми безделушками с крысами из других портов. Мечтая о ярких огнях, о большом городе.
Будь проще, ограничься Входом-Выходом. Лени Гофманшталь: Выход.
Мы срежиссировали возвращение Лени Гофманшталь так, чтобы оно пришлось на Третью поляну, известную также как Элизиум. Сидя на корточках в рощице искусно воспроизведенных молодых кленов, я изучал ее корабль. Изначально он выглядел как бескрылая стрекоза, стройное десятиметровое брюшко прятало в себе ядерный двигатель. Теперь, когда двигатель удалили, корабль напоминал белую матовую куколку с выпуклым глазом, напичканным традиционно бесполезными сенсорами и зондами. Корабль лежал на пологом склоне поляны, на искусственном бугре, специально сконструированном так, чтобы удобно разместить суда самых разных габаритов. Новые корабли – поменьше, они похожи скорее на обтекаемые гоночные болиды. Их минималистские коконы даже не пытаются изображать из себя разведывательные суда. Модули для пушечного мяса.
– Не нравится мне это, – раздался голос Хиро. – Корабль этот мне не нравится. Что-то в нем не так…
Он сказал это как бы про себя, будто размышляя вслух. Но точно так же и то же самое мог сказать себе и я сам, а это означало, что гештальт «суррогат-куратор» уже почти заработал. Войдя в роль, я перестаю быть посредником при голодном ухе Рая, неким специальным зондом, связанным по радио с еще более специальным психиатром. Когда возникает гештальт, мы с Хиро сливаемся в нечто, в существовании чего никогда не сможем друг другу признаться – во всяком случае, ни до, ни после самой работы. Наши взаимоотношения любого классического фрейдиста довели бы до ночных кошмаров. Но я знал, что Хиро прав: на сей раз было что-то ужасающе не так.
Поляна была почти круглой. А как же еще: на самом деле она представляла собой круглую вставку в полу Рая пятнадцати метров в диаметре, подъемник, замаскированный под альпийскую мини-лужайку. Отпилив двигатель, корабль Лени втянули во внешний цилиндр, затем поляну опустили на шлюзовую палубу и вместе с кораблем подняли в Рай. Корабль лежал как на тарелочке, поросшей травой и полевыми цветами. Каналы его сенсоров заглушили, иллюминаторы и люк опечатали: для новоприбывших Рай должен явиться сюрпризом.
Я осознал, что размышляю, успела ли уже Чармиан вернуться к Хорхе. Быть может, она готовит ему еду, одну из тех рыбин, которых мы называем «улов», когда их выпускают нам в руки из клеток на дне озер. Едва не чуя запах жарящейся рыбы, я закрыл глаза и представил себе, как Чармиан бредет по мелководью и прозрачные капли бусинами покрывают ее бедра. Длинноногая девушка у пруда с рыбами в Раю.
– Давай, Тоби! Внутрь!
В черепе еще гулким эхом отдавался приказ, а тренинг и гештальт-рефлекс уже погнали меня через поляну.
– Черт побери, черт побери, черт побери… – Традиционная мантра Хиро.
И тут я понял, что все пошло совсем наперекосяк. Голос переводчицы Хилари доносился визгливыми полутонами, ледяной бибисишный прононс дал трещину, она все тараторила что-то на высшей скорости об анатомических диаграммах. Чтобы отдраить люк, Хиро, должно быть, воспользовался дистанционным управлением, но не стал ждать, пока резьба раскрутится сама. Он просто взорвал все шесть пиропатронов, разом вынес шлюз. Меня едва не задело осколками, от которых я инстинктивно увернулся. Затем вскарабкался по гладкому боку корабля, ухватившись за ячеистые распорки у самого входного отверстия: вместе с механизмом шлюза снесло и стальной трап.
И вдруг замер, скорчившись и зажимая нос от вони пластита, потому что именно тогда меня накрыл Страх. Впервые накрыл по-настоящему.
Я сталкивался с ним и раньше, с этим Страхом, но тогда это был лишь край, маленький кусочек. Теперь же Страх был бездонным, он нес в себе пустоту вечной ночи, холодную и неумолимую. В нем – последние слова, даль космоса, каждое долгое «прощай» в истории нашей расы. Он заставил меня съежиться и заскулить. Я трясся, пресмыкался, рыдал. Нам читают лекции, предостерегают, пытаются списать это чувство на временную агорафобию, свойственную нашей работе. Но мы знаем, что это; суррогаты знают, а кураторам этого не дано. Ни одно объяснение не способно ухватить сути.