Незабудка

Лоуэлл Элизабет

Это была ее собственная песня, она пробивалась сквозь ночную мглу, наталкивалась на темную глухую стену отчаяния; это была музыка, переполненная чувством. Однажды они пели эту песню вместе с Рафом. Смотрели друг другу в глаза и рассказывали грустную историю о смерти, о разбитых мечтах. И улыбались, уверенные в силе и вечности своей любви.

Я слышала пение жаворонка на утренней заре.

Встревоженный голос птицы звенел в предрассветной мгле.

Не знала я

в эти минуты, что ты покинул меня.

Исчезли прежние чувства. Любовь ушла во вчера.

Я слышала пение жаворонка, трели неслись над землей.

Смелая птица бесстрашно в беседу вступала со мной.

Возможно, ты завтра расскажешь, что все-таки произошло,

Почему так встревожен жаворонок. Любовь не должна и не может

Стать нашим вчерашним днем. Я слышала пение жаворонка

На утренней заре. Как жаль, что я обозналась:

Отчаянно смелая птица песню дарила не мне.

Мелодия, которую Алана однажды подобрала на гитаре, сейчас вернулась к ней нежными аккордами губной гармошки Рафа. Слова, написанные ею, болью отозвались в душе, на глаза навернулись слезы.

Длинные полы велюрового халата путались под ногами, мешали идти. Она приподняла подол и побежала к хижине, не ощущая ни каменистой тропы, ни текущих по лицу слез, вызванных ее музыкой.

Рафом.

Хижина одиноко стояла на небольшом, расчищенном от леса участке земли. Не видно было ни мерцания горящей свечи, ни желтого сияния керосиновых ламп, ничего, кроме лунного света, льющегося сквозь окна хижины в безмолвном серебристом великолепии. Печальные созвучия доносились с поляны, тени отчаяния сплетали тусклое сияние лунного света.

Плавно, словно выдох, песня сменялась безмолвием. Последние чарующие аккорды были подхвачены порывом холодного ветра.

Алана стояла на краю поляны, прикованная к месту дивным звучанием, испытывая боль от установившейся тишины. В темноте виднелось лишь ее лицо, бледным пятном выделялось оно над темной тканью халата, а вокруг скользили черные тени, вечнозеленые деревья сгибались под порывами ветра, протягивали к ней свои руки.

Она стояла тихо, ощущая дыхание холодного ветра, чувствуя, как текут по щекам слезы. Затем печальные аккорды зазвучали вновь, и прежняя скорбь слышалась в этих звуках.

Я слышала пение жаворонка…

Алана не могла больше стоять одна в унылом лесу, под порывами холодного ветра, и слушать печальную песню, написанную ею и исполняемую единственные человеком, которого она когда-либо любила.

Медленно пошла она по поляне, не видя ничего кроме слез и лунного света, слыша лишь песню и печаль. Беззвучно, подобно привидению, поднялась она, окутанная темнотой, по ступенькам лестницы. Входная дверь была открыта: внутри не было ни тепла, ни света, чтобы держать их взаперти.

В хижине была лишь одна комната. Раф лежал, вытянувшись, на

кровати, которая в дневное время складывалась как кушетка. Видны были лишь его лицо и руки — чуть более светлые тени на фоне ночной мглы, царившей в хижине.

Молча, без всяких колебаний, Алана пересекла комнату. Она не знала, почувствовал ли Раф ее присутствие. Он не сделал ни единого движения навстречу ей, ни жеста, ни слова, ни молчания. Он просто слился с губной гармошкой, мелодия струилась из нее, аккорды отчаяния сотрясали тело.

Алана опустилась на колени около кровати, пытаясь разглядеть лицо Рафа, его глаза. Но могла видеть лишь слабое сияние лунного света: в глазах стояли слезы, печальные аккорды разбередили душу.

Встревоженный голос птицы звенел в предрассветной мгле.

С каждым знакомым созвучием, с каждым встревоженным аккордом Алана чувствовала, как отступает прошлое, исчезают кошмары, остается лишь песня; наконец она полностью оказалась во власти музыки, страхи исчезли.

Слегка покачиваясь в такт, тело ее растворилось в музыке, мысли уступили место чувствам, таким же осторожным и неуловимым, как форель, мерцающая в глубине речной заводи. Она не знала, сколько раз песня заканчивалась и начиналась вновь, звуки струились, извивались, проникали в самые сокровенные уголки ее души, выныривали на поверхность, взывали к ней, выманивали из темных глубин памяти.

Алана знала только, что в какой-то момент она начала петь. Сначала ее песня была без слов: робкое сочетание голоса с нежными аккордами губной гармошки, гармоничное созвучие инструмента и певца. Они были связаны тоненькой мелодичной ниточкой, то один из них, то другой касался ее, но ниточка не обрывалась, напротив, она лишь крепче держала их, и каждый чувствовал уверенность от присутствия другого.

И затем голос Анны, как смелый жаворонок, взмыл ввысь. Он парил в вышине, менял направление на невидимых воздушных потоках, сам охваченный чувствами, он превращал их в благозвучную песню: красота настолько откровенная, настолько безупречная, что дрожь благоговейного трепета охватила Рафа. На мгновение вего губная гармошка смолкла. Затем он полностью, как и Алана, отдался музыке, неотступно следуя за сверкающей чистотой ее голоса, взмывая ввысь вместе с ним, разделяя ее восторженный полет прочь из темноты, ее прикосновения к солнцу. И наконец от песни не осталось ничего, кроме последнего звука, мерцающего во мгле, скользящего в лучах лунного света и нежном шепоте ветра.

Алана обхватила голову рукой и беззвучно заплакала. Раф нежно медленно гладил ее волосы, пока ее губы не уткнулись ему в ладонь и он не почувствовал, как слезинки скользнули между пальцами. Осторожными движениями он положил Алану на кровать рядом с собой, шепотом повторяя ее имя, почувствовал, как задрожало ее тело, стоило ей приблизиться к нему. Руки ее были холодными, когда она дотронулась до его лица, ее вновь охватила дрожь.

Раф немного подвинулся и смог высвободить спальный мешок, на котором лежал. Он расстегнул молнию и закутал Алану в мягкие складки. Когда он начал выбираться из кровати, она запротестовала и приподнялась. Он поцеловал ее холодные руки.