Нежнорогий возвращается в лес
Шрифт:
— Наши горны иные — серебряные…
Кто слышал журавлиный разговор, может сказать, что это ручеек бежал, — так тиха, переливчата и стремительна их речь. Говорят они все разом, оттого и кажется, будто ручеек журчит, переливается.
— А сыч мохноногий, умница птица, то ли останется, то ли в путь соберется — дудочку свою на зиму упрячет, схоронит.
— В старом дупле, глубоко в дереве старом…
— Как только подтает, тронутся воды — вынет дудочку и снова засвищет…
— Умница птица, умница…
Так переговаривались журавли и наматывали вокруг серебряных горнов серебристый осенний шелк. Шелковинки они снимали с ветвей приземистых болотных сосен, брали у багульника с высохших кочек, где любили нежиться на солнышке премудрые болотные ужи. Подхватывали журавли по шелковинке, если теряли ее пауки-прядильщики, кутали, заматывали свои горны в осенний шелк. Серебро не ржавеет, но журавли так делали со времен седой древности. Воротятся — развернут горны, распустят пряжу. И поднимет ее, понесет ветер. И тогда оденется в белейший пух болотная пушица, та, что зацветает ранней весной и очень быстро отцветает.
— Пора! Журавлиное братство, пора! — напомнил вожак.
И сизые журавли унесли серебряные горны в тайник.
Где журавли прячут свои горны, знают только они одни. Даже журавлиный молодняк, у кого еще своих горнов нет, не знает этого места. Где-то оно в лесах, где-то на широких лесных полянах, где-то в зеленом кочковатом болоте, на котором живут журавли.
Журавли это место знают и находят. Пометят его красной ягодой, о которой пели, когда водили хоровод. Всюду на болотных кочках растет клюква. Но там, где упрятаны серебряные горны, журавли своими длинными, изящными клювами по-особенному расшивают нежно-зеленый мох крепкими узорчатыми ягодниками, рассыпают клюквенный бисер. Самая сладкая и яркая клюква — весенняя, как только она откроется, освободится от снега. Прилетят птицы и вмиг ее заметят, а под ней — свои горны. Но не устанут вечнозеленые мхи хранить под алым узором ягод горны тех журавлей, кому не довелось вернуться.
…Счастье летучее, Счастье летучее, Белые дали, Синие тучи, Дальний полет, Крыльев разлет…Печальна песня журавлей о тех братьях, которые больше не полетят. Эту песню поют журавли по возвращении на родину. И всегда — перед отлетом.
Встали голубоватые птицы хороводом и склонились перед вожаком. Лазурный журавль подпрыгнул, плеснул крыльями и взмыл. За ним поднялись остальные птицы. Широким кругом облетели лесные поляны, вытянулись четким треугольником.
— В путь, журавли!
— В полет! Братья, в полет!
Мальчик услышал журавлиную перекличку и потянул за рукав отца. Оба они шли полевой тропинкой, возвращались в свой новый, недавно выстроенный дом. Отец с работы, сын из школы.
— Папа! Журавли летят!
— Летят…
— Смотри, первый журавль совсем голубой!
— Голубой… Как твои глаза.
— А почему они трубят?
— Нет, сынок, не трубят. Только кличут, переговариваются друг с другом. А горны свои они оставили, спрятали.
— А место пометили?
— Конечно!
— Вот бы мне найти!
— Место, если очень постараешься, может, и найдешь, а горны — ни за что.
— Почему?
— Мхи болотные их не отдадут. Сколько ни ройся, не покажут болотные мхи, не откроют серебряные горны.
— Почему же? И мы ведь можем поберечь горны.
— Лучше давай побережем болота, а они уж пускай караулят то, что им вверено.
— Болота надо беречь?
— Обязательно надо. Загубим болота — не найти журавлям серебряных горнов. А без горнов как им поднять солнце? Как заставить его всходить пораньше? И погибнут тогда голубые журавли, и не будет больше весенних зорь, таких, какие занимались прежде.
Отец с сыном ушли по дороге. Тянулся журавлиный караван.
— В путь! В дальний полет!
— Дети земли, вернемся, вернемся!
— Мы вернемся весной…
Окликали друг друга голубые птицы, удаляясь по птичьему пути.
Сентябрь. День, когда хлынул птичий потоп
Вчера, перед тем как уснуть, подумал: все-таки поднадоело собирать белые грибы, нанизывать их на веревочку и вешать на стену домика, сушить на солнце. Такие грибы насквозь пропитываются солнцем и особенно вкусны. Увлекательное это занятие, но, когда, кроме него, других дел нет, поневоле заскучаешь.
Встал сегодня спозаранок. Уже и щей горшок поспел, когда вынырнуло солнце из-за дюны над заливом. Ранние лучи показали под березами и на лужайке возле сети яркие шляпки мухоморов. И нарядный же гриб! Я никогда не топчу мухоморов. Наоборот: осторожненько обхожу. Восковые листочки берез и пунцовые, в белых крапинах мухоморы — кто придумает роскошнее убор для осенней поры!
Вчера, перед закатом, попались в ловушку лимоннокрылые бабочки. Не успел их отпустить, над заливом загомонили птицы; я подхватил бинокль и помчался их разглядывать. Потерпят до утра, решил я. Вот и гляжу теперь, но нет моих бабочек. Зато, бесшумно помахивая крыльями, мечется туда-сюда мелкая ростом сова.
То ли изловила бабочек ночная птица, то ли прибрал и унес их морозец, что наведался поутру за данью — листьями…
Но гость-то какой редкий! Вчера угодила кедровка — тоже не частая добыча в моей сети. А сегодняшний подарок — мохноногий сыч — привел меня в полный восторг. Едва-едва узкой щелью приоткрываю дверцу, протискиваюсь в камеру, сгребаю сычика и несу в домик. Птицу надо брать осторожно: коробит ее прикосновение твердой человечьей руки. Особенно пугливы ночные птицы, чей полет бесшумен и неуловим, точно сон. Но и ты человек, береги руки — коготки у нее острые.
Лапы по самые когти поросли мягкими перышками. Отсюда и имя совы — мохноногий сыч. В Литве он редок. Иногда, весенними ночами, слышно, как он наигрывает на своей глиняной свистульке, мягко звучит его песенка. А нынче, на радость мне, угодил в сеть.
Сыч таращит большие янтарно-желтые глаза и точно вопрошает, что я намерен с ним делать. Даже не выдирается. Легонько опрокидываю его на спинку и зажимаю на ноге алюминиевое кольцо с надписью и номером. Сычу это не нравится. Щелкает клювом, точно щипцами для орехов. Но разве сравнишь клюв сыча с клювищем неясыти или филина! У них-то уж клюв так клюв.