Нежнорогий возвращается в лес
Шрифт:
Слышны птичьи голоса. Высоко поднялся месяц. Мимо прозрачного его лика проносятся, стремясь на родину, птицы севера.
— На север!
Все чаще так выкликает кто-нибудь из гусиной стаи. Вытянет шею, начнет озираться, будто что-то почуял, расслышал далекие, зовущие его голоса.
И остальные птицы поднимут головы, перестанут искать корм, растревожатся, ведь вскрик напомнил им то, чего они все ждут, к чему стремятся.
Но только одна птица выкрикнет: «На север!» Другие послушают, послушают да и примутся за свои дела. А кто-нибудь ответит:
— Пока не пора, пока не пора…
На далеком морском берегу, где зимы окутаны туманом и сыростью, где реки не замерзают, где так много удобных пойменных низин, где теплые отмели, — там зимуют серые северные гуси.
Стаи этих гусей, покидая родину, сначала следуют на юг, потом вдоль взморья сворачивают на запад, так достигают они стран, где испокон веков зимовали их предки.
И эта стая паслась в тех же местах. Ждала весны. Весна здесь начинается такими же влажными, туманными днями, какие стоят зимой. Но птицы распознают одним лишь им понятный зов и собираются в путь.
Поредела, сократилась стая за зиму. Не от голода, больше от выстрелов гибли серые гуси. Иные натыкались ночью на провода, натянутые между столбов, падали наземь. Со сломанными крыльями кое-как пытались двигаться по земле. Но их ловили, и никто больше бедняжек не видал.
Бывало и так: бродят мирные гуси по лугу и вдруг малый пригорок, мшистая кочка оборачивается ловушкой. Приблизишься — оглушит тебя несусветным грохотом. Снимались птицы, суматошно вопя, жалобно перекликались, пересчитывали свои ряды. Видели сверху, как одна-две птицы оставались на лужайке.
Стреляли их на воде и в воздухе. Подстерегали на корме, преследовали на лету…
Но больше всего запомнится гусям кровавая расправа: в них выстрелили из пушки. Это было в морозную зиму, самую жестокую на памяти старых гусей. Льдом затянуло полоску вдоль берега. Свободной воды оставалось вовсе немного, гуси плавали вплотную друг к дружке. И тогда появилась эта черная лодка. Сперва она не показалась им опасной — лодка как лодка, мало ли их плавает по рекам. Но лодка приблизилась и — будто раскололось небо. Огромная стая птиц, целая их туча, еще более плотная, чем на воде, метнулась в воздух и сбилась там в кучу. И тогда грянул еще один залп. Те, кому удалось спастись, видели, сколько их сородичей пало на воду: одни безжизненно покачивались на волнах, другие судорожно били крыльями, с криком погружались под воду, захлебывались, не в силах взлететь… Люди палили по птицам из пушки. Она была заряжена не одним большим снарядом, как обычно заряжают пушки, а дробью. Это была не какая-нибудь пушчонка, а специально изготовленная для этой охоты. Люди подбирали птиц из воды. Недобитых прикалывали острогами и кидали в лодку еще бьющихся.
— Не наших краев птица… — произнес кто-то в лодке. — Все равно улетели бы. А так хоть нам достанутся.
— Недурненько сработано! — потирал руки другой, мысленно подсчитывая то ли франки, то ли гульдены, то ли, скажем, фунты, причитавшиеся за дичь. — Хитрая штука — пушка.
Поредела, оскудела и эта стая, хоть и не палили по ней из пушек.
Стояли мглистые, ласковые дни.
Все чаще гуси поднимали головы и выкликали:
— На север!
И это был уже не одинокий клич, его подхватывали другие птицы. Громко, звучно, так, что слышал весь берег:
— На север!.. На север!..
Но находились и такие, которые потихоньку ворчали:
— Пока не пора… Пора не пришла…
И стая не летела. Птицы ждали, когда неодолимый зов услышат они все.
Вечер прояснился. Гусиная стая устроилась на ночлег на скалистом островке. Птицы прижимались поплотней друг к другу, беседовали. Про далекие северные острова, тундру, бескрайние родные просторы сырых лугов, широкие кочковатые болота — родину гусей. Все чаще воспоминания исторгали у них громкое гоготание. Даже среди ночи просыпались птицы от тревожных, зовущих образов родины.
Вечер стал совсем ясным. Вызвездило. На небосвод высыпали все звезды, сколько их было.
Взошел месяц. Такой ясный, сквозной, какой бывает только по весне. И гуси распознали зов. Гуси умеют первыми его узнавать. Позднее услышат его и другие птицы, и они тоже тронутся в путь. У каждой птицы свой зов. К гусям он донесся из далекой тундры. И гуси захлопотали:
— На север!.. На север!..
Всю ночь беспокоились гуси. Утром стало еще тревожней. Попасутся, покормятся и опять вытягивают шеи, глядят ввысь. Наконец вожак выкрикнул:
— Пора!
— Вдаль!.. Вдаль! — отозвались гуси всей стаей.
И поднялись. Кто сомневался, летел последним. Но на лугу не осталось ни одной птицы. По давней своей привычке в воздухе построились треугольником и потянулись.
— На север! На север! На север!..
Удалялись крики гусей. От кого удалялись, а к кому и приближались. Те, с кем гуси зимовали, уже не слышали их голосов. А те, мимо которых или к которым они летели, — ждали, мечтали их слышать. И наконец услышали! Вот они, первые треугольники гусей.
— Весна! Настоящая весна!.. — сказал в сумерки отец сыну и вывел его во двор, показать пролетающих гусей. — Слышишь, жаворонки поют? И гуси летят…
— Те самые, с которыми путешествовал Нильс и белый гусь Мартин?
— Нет, те были серые. А это — гуменники, похожие на серых, но не совсем такие.
— А у них тоже есть сказка?
— Обязательно, дружок. Каждая птица несет с собой свою сказку. Кочует птица, кочует с ней и сказка, ведь она неразлучна с птицей. Возвращается птица, с нею и сказка летит домой…
— Папа, а какая у этих гусей сказка?
— Прислушайся, тогда и поймешь, о чем они переговариваются.
— Слышу…
— Вдаль!.. На север родной!.. В тундру… Домой… — покрикивали в поднебесье гуси на разные голоса.
— Папа, по-моему, очень грустная у них сказка.
— Возможно, сынок… Нелегкая доля у птицы.
Мальчуган слышал в гусином крике не только великую тоску по дому, не одну лишь светлую радость весны и тягу к далеким краям. Он расслышал печаль. Дети чувствуют и слышат гораздо больше, чем взрослые. Ведь дети — сами как птицы: щебечут и поют, когда им весело, и печаль их сразу минует, если блеснет свет, повеет теплом. И солнце к ним словно ближе, чем к большим.