Ни страха, ни надежды. Хроника Второй мировой войны глазами немецкого генерала. 1940-1945
Шрифт:
Там жизнь началась с шока. В первый же вечер нас поместили в особую палатку, где находились еще один или два человека из парашютно-стрелковой дивизии. Молодой немецкий офицер предложил мне место на столе, чтобы не спать на голой земле. На следующий день моя просьба увидеться с комендантом лагеря была немедленно удовлетворена. Я пожаловался, что с нами обращаются как с обычными офицерами, преступившими закон, и напомнил, что на суде в Риме мы проходили только как свидетели. Комендант пообещал немедленно разобраться, и спустя несколько часов нас перевели в нормальный офицерский лагерь. Каждый получил отдельную палатку, но в этом были свои недостатки, так как сильно похолодало. В ясные дни мы могли греться на солнце, но по ночам дрожали от холода. В дождливую погоду ночи были теплее, дни темнее. И все-таки меня устраивало, что я живу один. В этом лагере было очень мало старших офицеров. Странно, но старшим по лагерю назначили
Недели текли медленно, и я уже начал думать, что они превратятся в годы. Мы еще не осознавали, как нам повезло, что попали в плен к западным союзникам; многие наши несчастные товарищи просидели в советском плену по двенадцать лет. Интеллектуальные занятия в нашем лагере полностью отсутствовали. Я начал томиться одиночеством и потому вступил в стадию, которая для военнопленных в России, должно быть, была гораздо более мучительной. В этом лагере я пробыл в общей сложности три месяца, заболел энтеритом и лежал в лагерном лазарете. По ночам, когда я спал на матрасе, а не на лагерной койке, боль почти исчезала. Каждый день меня навещал английский сержант, видимо по приказу коменданта, очень добрый и симпатичный.
Однажды за мной зашел дежурный и отвел меня к воротам лагеря. До этого у нас не было ни контактов с внешним миром, ни почтовой связи, так что я чрезвычайно обрадовался, оказавшись вдруг лицом к лицу с моими добрыми друзьями. У ворот стояли епископ из Вероли и мой приятель – маркиз Кампанари с дочерью. Они принесли мне пирожки, подарок от монахинь бенедиктинского монастыря в Вероли.
Все изменилось в феврале 1946 года. Двух моих бывших командующих армией, фон Фитингофа и Лемельсена, перевели из большого офицерского лагеря в Римини в Афраголу. Проведя с нами ночь, они отметили, насколько примитивны наши условия по сравнению с Римини. На следующий день рано утром нас пригласили в личную квартиру коменданта. Он не разрешил нам сесть, но и сам оставался стоять в течение двух часов, пока самолет, выделенный для нашей транспортировки, не был готов к вылету. Вел он себя весьма корректно. Наконец мы погрузились в «юнкерс» и расселись на скамьях лицом друг к другу. Я был счастлив снова оказаться вместе со своими старыми товарищами, но разговор постепенно увял, и мы погрузились в печальные мысли о будущем.
К счастью, я не знал, что в то самое время моя девятнадцатилетняя дочь с большими трудностями пробиралась через всю Италию к Таранто. Она выехала в машине Красного Креста из Южного Тироля, чтобы попытаться найти меня и приободрить. На обратном пути она добралась до западного побережья и лагеря под Афраголой на следующий день после моего отъезда.
Во время полета я не питал особых надежд относительно моего второго, видимо более длительного, плена, который ждал меня в Великобритании. Две мировых войны изменили судьбы обеих наших стран. Последний раз я гостил в Англии в то время, когда быстро исчезали последние приметы XIX века, а с тех пор эта страна изменилась еще больше.
В Лондоне нас отвезли в тюремном фургоне в тюрьму Центрального округа в Кенсингтоне. Обращались с нами там неплохо, но питание, как всегда, было неполноценное. Нам велели представить в письменном виде сведения о зверствах, якобы допущенных в нашем районе боевых действий в ходе борьбы с партизанами. Я мог доказать, что в бытность мою командующим я отказался выполнять указания высшего начальства относительно расстрела на месте. На мой взгляд, эти так называемые приговоры не только были незаконными, но и провоцировали серьезные должностные проступки.
ЛАГЕРЬ В БРИДЖЕНДЕ
Через неделю или две нас перевезли в Южный Уэльс в лагерь для пленных высших офицеров в Бридженде, который находится на берегу Бристольского залива. Его обитатели имели звание от фельдмаршала – Браухич, Манштейн, Рундштедт – до командира нацистского Трудового фронта в чине, соответствующем генеральскому. Общее настроение этих пленников отражало реакцию всего немецкого народа на крушение гитлеровского режима и проигранную войну. Офицеры раскололись на три группы. Первая, к которой присоединился и я, стремилась подвести итог, привести в порядок мысли и сделать какие-то выводы. Члены этой группы являлись давними оппонентами режима, и их отношение к нему сложилось задолго до его краха. Нелегко было войти в эту группу тем людям, которые выжидали, когда режим рухнет, чтобы начать его критиковать. Они не признавались, что недостатки режима были видны с самого начала. Некоторым генералам из этой категории пленных удалось проникнуть в первую группу, но многие воздерживались по указанным причинам. Последних было гораздо больше, и, видимо, они отражали позицию среднего немца, живущего у себя на родине. Наконец, третья группа состояла из несгибаемых последователей Гитлера, которые, конечно, остерегались вести разговоры на эту тему.
Между первой группой и двумя другими шла борьба. Члены третьей группы, особенно, рассматривали любое сведение счетов с гитлеровским режимом как недостойный и унизительный способ завоевать благосклонность местного начальства. Многие считали отвратительным принимать ораторов, в основном эмигрантов из Германии, которых присылали в лагерь для участия в наших дискуссиях. Этих ораторов слушали, но дискуссий не было по той причине, что пленники были злы на несправедливое, по их мнению, содержание их в заключении.
Все мы страдали от лишения свободы и даже еще больше от неопределенности дальнейшей судьбы наших семей. Многие боялись, что придется предстать перед военным трибуналом в Нюрнберге. Позднее одного или двоих офицеров действительно отправили туда.
На мой взгляд, нельзя было сказать, что эти офицеры-профессионалы относились к особой категории «преступных» гитлеровских генералов. Они были всего лишь представителями нашего обманутого и несчастного народа. Меньше всего меня, естественно, интересовала третья группа, так как большинство этих людей были малообразованными. Гораздо сложнее приходилось с членами второй группы, которые прежде решительно отказывались верить чему-то плохому о бывшем режиме. Но они, по крайней мере, признали теперь эти «нехорошие вещи», а это уже был путь к спасению. Я старался честно обсуждать доводы людей, которые «не знали», а таких было много. Вскоре я понял, что они действительно знали гораздо меньше, чем я и мои друзья. Тот факт, что мы оказались не столь несведущими, как они, объясняется, разумеется, тем, что все противники режима держались как некий тайный орден, члены которого легко узнавали друг друга и могли свободно обо всем говорить между собой. Я обнаружил также, что случаев выдачи таких людей, из-за их неосторожных высказываний или по доносу информаторов, было гораздо меньше, чем я себе представлял. Сторонникам Гитлера не так-то легко было выявить своих противников, принимавших меры предосторожности и тем или иным образом скрывавших свою позицию.
Получается, что более осведомленных противников Гитлера следует винить больше, чем его невежественных сторонников. Это было далеко не решение проблемы и еще больше все осложняло.
Мне приходилось соглашаться, что некоторые другие народы, например французы, испанцы, латиноамериканцы, иногда вполне преуспевали в условиях диктатуры, не допускавшей политических свобод. Тогда почему же немцы не смогли, особенно в условиях экономического упадка при немощной Веймарской республике? Как бы ни было велико желание понять ход мыслей тех, кто «не знал», пропасть между нами была непреодолима.
Они, например, никогда не испытывали отвращения к речам покойного диктатора, их не отталкивали его фанатичные тривиальные тирады, не оставлявшие ни малейшей возможности для беспристрастного обсуждения. Они оставались равнодушными к тем угрозам, которые он высказывал в адрес других стран, либерально настроенных граждан, беззащитных и запуганных евреев. Они не протестовали против притязаний на власть толстокожих партийных функционеров, которые ими правили.
Если им не жалко было потерять политические свободы, то неужели они не страдали от отсутствия свободы в искусстве и свободы мысли, от безвкусицы, царящей в нацистской партии? Для меня всегда оставалось непонятным, как образованные люди не смогли распознать самоубийственный характер двенадцатилетней борьбы этой партии против справедливости. Отсутствие революционных освободительных движений в Германии отражало нежелание отдельных граждан принимать участие в историческом развитии своей страны. Вместо этого они культивировали в себе чрезмерное уважение к власти. Несмотря на многочисленные отталкивающие черты гитлеровского режима, многие видели в нем только сильную исполнительную власть, которая отказалась от всей этой претенциозности народного представительства, покончила с плюрализмом мнений, дебатами, критикой и вмешательством парламентариев в управление государством. Именно этого и хотел немецкий гражданин, потому что он не ощущал себя политически свободным и при Веймарской республике. В этом смысле средний немецкий генерал во многом был похож на всех остальных граждан, за исключением того, что воплощал в себе все эти недостатки в еще большей степени. Власть и послушание были основой его профессии, и веками ему приходилось судить о власти по ее способности «отдавать приказы и добиваться послушания». В этом смысле немецкие генералы фактически не отличались от генералов любых других стран, может быть, кроме Англии и США. Чем отличалась Германия, так это тем, что ее народ всегда был склонен принимать политические взгляды военных. Следовательно, политическая позиция германских высших офицеров оказывала огромное влияние на нацию, которая давала им средства к существованию.