Ничейная земля
Шрифт:
Вариант второй: они считают, что я стал жертвой провокации или сам эту провокацию организовал. Значит, меня подозревают в измене.
Вариант третий, не исключающий и оба предыдущие: информация моих агентов оказалась нежелательной, не связанной с теми сведениями, которые имеет Отдел, она противоречит основным концепциям руководства и поэтому не может быть передана выше, ее нужно уничтожить.
Я принял третий вариант как самый вероятный: оказалось, во всяком случае у меня сложилось такое впечатление, что я был прав. Я рассчитываю на то, что все же вопреки той позиции, которую я занял позже, во время имеющих такое важное для меня значение бесед с майором Н. — я был бы просто дураком, если бы вел себя иначе, а доказательства своей храбрости, вы ведь это хорошо знаете, давал в другом месте, — информация, о которой идет речь, все же дойдет до Главнокомандующего.
Я уже докладывал вам о своей деятельности в Берлине;
Последний рапорт А6 пришел в центр перед самым моим возвращением из Берлина. В нем была довольно неожиданная информация: А6 привел, по моему мнению, убедительные доказательства того, что промышленник Ратиган с 1930 года является агентом абвера. В то время о Ратигане я знал немного, слышал, что он представляет в Польше группу английских промышленников и имеет большое влияние в Силезии. А6 утверждал, что Ратиган встречался с Вайнертом (у некой Эвы Кортек) и передавал ему сведения о нашей оборонной промышленности и данные, касающиеся планов развития авиации. Здесь следует вспомнить также о гауптмане Х. ф. М., друге Г. еще со времен войны, который дал возможность (сам об этом не зная) сделать фотокопии донесений Вайнерта в абвер. (Есть там и рапорты Ратигана, но фотокопий мне получить не удалось.) Только после возвращения в Польшу я понял, насколько разнообразны связи Ратигана и как прочны, не являющиеся теперь для нас тайной, его действительные позиции.
Значительно большее значение я придавал донесениям моей Б2, в связи с ее контактами (правда, не непосредственными, ибо существовали довольно сложные отношения, объяснить которые я постараюсь позже) с одним из адъютантов канцлера, полковником Х. Запись полуофициальных высказываний канцлера в кругу самых близких его сотрудников, само собой разумеется, что эти высказывания должны быть искренними, мне казалась чрезвычайно важной для нашей оценки реальной угрозы со стороны Германии, а в этой угрозе я после возвращения из Берлина не сомневался. «Проблемы, стоящие перед Германией, — говорил канцлер, — могут быть решены только с помощью силы». Он признавал, что тут есть риск, но одновременно подчеркивал, что существуют шансы на успех, главным образом потому, что «немецкое наступление начнется в тот момент, когда весь остальной мир будет еще только готовиться к обороне». Он считал, что полностью Германия закончит подготовку в 1943—1945 годах, но предполагал, что при благоприятных обстоятельствах атака может и даже должна начаться значительно раньше. Под этими благоприятными обстоятельствами он подразумевал такую ситуацию, когда Англия и Франция будут заняты своими делами или когда в странах Запада неминуемо обострятся внутренние конфликты. Особое значение имела, по моему мнению, уверенность канцлера в том, что, в сущности, Англия и даже Франция считают Чехословакию уже потерянной и не выступят с оружием в руках, когда рейх начнет действия на территориях, «жизненно ему необходимых». Я внимательно читал «Майн кампф», и, хотя книга эта очень скучна, я вижу несомненное совпадение между содержащимися там положениями и доставленной моим агентом фотокопией записей полковника Х. Однако я понимаю, что достоверность агентурных данных, особенно имеющих такое важное значение для государственной стратегии, должна быть тщательно проверена. Не всегда, правда, это может быть достижимо. В результате усилий Б2 я получил образец почерка, несомненно являющегося почерком полковника Х. (почтовая открытка, которую он послал своей приятельнице). Графологи Отдела таким образом могли установить подлинность записей.
Мне кажется, что моя скрупулезность в этом деле как бы усилила подозрения руководства. «Почему, — спрашивал Н., — ты придавал такое значение записям Х.? Они могли быть частью сложного шантажа, внедипломатического давления, а что еще более правдоподобно, они могли исходить от элементов, пытающихся подорвать у нас веру в подлинность действительных высказываний канцлера и одновременно уменьшить наше доверие к значению союза с Францией». Об этом Н. говорил уже на предпоследнем этапе не то следствия, не то неследствия, которое велось против меня.
Перед тем мне пришлось писать объяснение по делу Б2. Речь шла о моих с ней личных отношениях, стала ли она моей любовницей и когда, на самом ли деле те суммы, которые ей выплачивались по моим донесениям, соответствуют действительности. Отчитаться в этих суммах было нелегко, а к тому же у меня на совести был один тяжкий грех, который мне удалось скрыть, но я все время боялся, что он может всплыть. Дело в том, что после того как я отказался от услуг агента Б3, в рапортах я помещал суммы, которые были якобы предназначены для нее, хотя на самом деле она давно уже ничего не получала от меня, но это было совершенно необходимо, ибо за доставку записей полковника Х. пришлось заплатить дополнительно 8 тысяч марок, а Отдел мне этих денег не выделил.
Анализировались связи Б2 и дошли до каких-то ее, я считаю мнимых, контактов с А6, в связи с этим — тоже на предпоследнем этапе следствия — спрашивали, что мне об этом известно, и я уже чувствовал, как рождается (словно в романе, но попробуй это опровергнуть) картина сговора моих агентов, которые ловко подсовывают мне информацию; а об остальном уж лучше и не говорить. Б2 действительно была красивой женщиной, дорогостоящей, дорогостоящей по-настоящему, и все же я никогда не терял контроля над собой и могу гордиться тем, что ни на минуту не дрогнул, и это правда: я ни на йоту не отступил от правил игры.
Предположение о сговоре моих агентов явилось заключительным этапом следствия. Существуют различные оттенки обвинения; их легко изменить, легко перейти границу между подозрением в провокации, в том, что, не сознавая того, сам поддался провокации, в том, что поддался ей сознательно, в том, что ты ее организовал, в том, что сам явился ее автором. Н. умел это делать: он мастерски представил мне все возможные варианты.
Так какой же у меня был выбор? Процесс, в котором шанс сесть в тюрьму чрезвычайно высок? Н. подсунул мне еще один документ: заявление Ольчака. С Ольчаком я познакомился в Берлине; он мне предложил участие в нескольких торговых сделках, я решил, что это хорошее прикрытие, тогда я еще не знал, что он тоже работает на Н. Это было время, когда мне отказали в дотации на Б2, а получить записи полковника Х. я считал чрезвычайно важным делом. И вот тогда мне пригодился Ольчак; при его содействии я познакомился с неким Вогтом, который работал на французов. Я продал Вогту некоторые фотокопии высказываний канцлера, которые могли особо интересовать Париж. Я знаю, что к ним там отнеслись очень серьезно. Сами оцените этот шаг, я считаю, что поступил правильно. Таким образом удалось получить все записи полковника Х., а одновременно — информировать Париж о возможных или вероятных планах канцлера, касающихся также и Франции, это не противоречило (я готов защищать свою точку зрения, хотя и не стал спорить с майором Н.) нашим государственным интересам. Но все же это был серьезный козырь для возможного обвинения, и я не мог об этом не помнить во время бессонных ночей на Крулевской. Вы знаете, я не трус, мне кажется, что я доказал это неоднократно, однако я не признаю бессмысленной храбрости, храбрости напоказ. Впрочем, можно сомневаться, что в моем случае словно «напоказ» имеет хоть какой-нибудь смысл, ибо никто, вероятно, так и не узнал бы о моих беседах на Крулевской. Так что если я и выбрал капитуляцию, то только потому, что она была единственным оправданным в этих обстоятельствах выходом. Процесс, которым мне грозил Н. — естественно, он тоже старался избежать процесса, но, без сомнения, решился бы на него, если бы я отказался, — означал бы окончательное дезавуирование моих материалов, и мне кажется сомнительным, чтобы маршал захотел взглянуть на эти рапорты, если бы даже они до него дошли. Я должен быть искренним с вами так, как я был искренен с самим собой в ту последнюю ночь на Крулевской улице. Я понимал майора Н. Понимал его так хорошо, как будто бы это Юрысь допрашивал Юрыся и объяснял ему, что нужно капитулировать.
Мои рапорты противоречили основной концепции. Первый раз в жизни… Впрочем, я не думаю, чтобы это могло вас интересовать… Я знаю, каким сложным может быть механизм ошибки. Иногда мне даже кажется, что ошибка возникает независимо от нас, рождается как бы вне нас и формирует решения, которые потом уже нельзя отменить, ибо это означало бы поражение большого количества важных людей, уход, отстранение, исчезновение в небытие… Н. сам был связан с ошибкой. Так как же я мог его переубедить? Ведь он тоже знал обо всем.
Боль, как будто перед инфарктом, в тот момент, когда я встал с кровати и подошел к окну. Рассветало. Крулевская была пуста, и не знаю, почему-то эта пустота привела меня в ужас; я стоял, напряженно и нетерпеливо ожидая, словно на фронте, когда утренняя тишина предвещает скорое начало атаки, уверенный в том, что услышу надвигающийся грохот орудий и рев моторов невидимых еще танков. И мне пришло в голову, что я никогда не видел, как действуют танки (вы сами знаете, чего стоили наши танкетки в двадцатом году), и я подумал о танковых дивизиях Гудериана, о которых у нас были точные данные.