Ничейная земля
Шрифт:
Вероятно, он не назвал бы фамилии Напералы, а возможно, вообще не слышал о нем. Слышал, наверняка слышал, они все друг друга знают. Нужно подойти к буфету, поздороваться с молодым Висничем, поискать Иолу… Почему он все время стоит у окна один? Нужно ходить по салону и улыбаться.
«Кто из вас слышал о Болеславе Круделе?.. Нет, я не возмущаюсь, я только спрашиваю».
— Что ты, собственно говоря, хочешь? — спросила Тереса.
Эдвард свет не зажигал; был серый полумрак, ранние, послеобеденные часы, они остались одни в квартире, пани Фидзинская в тот день занималась
Тереса слушала, полулежа в кресле; он видел ее черные волосы, рассыпавшиеся на светлом подлокотнике, и стройные ноги в тонких шелковых чулках.
— Что ты, собственно говоря, хочешь?
Как это что? У него уже было приготовлено несколько ответов, но ни один из них не был настоящим. Все они были банальны или просто смешны. Ему пришло в голову, что следовало сказать: «Не знаю». Но он молчал.
— Влез ты в это дело случайно. — До сих пор Эдвард никогда не слышал, чтобы Тереса разговаривала с ним таким резким тоном. — И даже не задумываешься зачем?
В полумраке ее глаза сверкали, как у кошки.
— Ты и вправду веришь Завише, что его интересуют не интриги полковника, а что-то другое?
— Он думает о справедливости. — Почему-то, произнося это слово, он чувствовал, что выглядит смешным.
Тереса рассмеялась.
— Справедливость! А Круделю ты веришь?
Эдвард подумал и сказал:
— Не знаю.
— И ты серьезно считаешь, что тут можно чем-то помочь?
Эдвард молчал. Чувство было такое, словно он сидел на допросе.
— Но ты собираешься хоть что-то написать?
Ответа она не получила.
— А каково твое, лично твое, отношение к этому делу? Ты много говорил, но ни разу я от тебя не слышала: «по моему мнению», «я считаю», «я хочу сделать так и так».
— Я думал, — наконец сказал Эдвард, — что ты меня поймешь. Крудель и Зденек должны тебе нравиться.
— Почему ты так думаешь? — тихо спросила Тереса.
Почему? Неужели она не понимает?
— Я тебе сама отвечу, дорогой. — Ее голос был снова мягким. — Только не сердись. Ты так думал потому, что я еврейка. То есть ты считаешь меня еврейкой. Отсюда симпатии к коммунистам, соответствующие знакомства… Такой уж стереотип.
— Перестань.
— Подожди. Мы никогда с тобой не говорили серьезно, может быть, сейчас самое время. Я не еврейка, я полька, но только не для тебя, не для таких, как ты. Ты этого не понимаешь: тебе без труда достается все то, за что я должна дорого платить и чего никогда не получу.
— Тереса!
— Подожди, раз я начала говорить… Я всегда молчала, правда? А ты никогда меня ни о чем не спрашивал. Что сказала твоя мать в тот день, когда она увидела меня в первый раз?
— Ничего особенного, что ты красивая.
— Но как она это сказала? Красивая евреечка? Жаль, что еврейка? Твоя мать — человек воспитанный, претензий к тебе у нее нет, но ей немного неприятно. А возможно, где-то ей было неловко? Хотя ты можешь себе позволить пофлиртовать с еврейкой… Не прерывай меня. Я люблю тебя. Ты взял меня под руку и вывел из аудитории: я тебя любила уже тогда. Нет, я не хочу, чтобы ты сейчас что-то говорил: я знаю — у нас нет будущего. Ты уйдешь от меня. Ведь ты никогда не думал о нас серьезно.
— Это неправда!..
— Правда. Тебе не нужно отпираться и не нужно ничего мне обещать. Просто я рядом, и на какое-то время этого тебе достаточно… Нет, нет, подожди… И не возражай, — повторила она строго. — Я тебя уже знаю. И честное слово, удивляюсь тебе. Ты еще ни о чем не думал серьезно. Даже о себе. Идешь по земле и ничего не замечаешь. Как будто бы совершенно уверен в собственной безопасности. Я, Эдвард Фидзинский, иду по земле. Нужно ли мне о ней думать? Нет. Должны ли у меня быть собственные взгляды? Нет. Случай бросает меня то туда, то сюда.
— Не знал я, что ты так плохо ко мне относишься.
— Ничего ты не понял, — прошептала Тереса. — Дело не в том, как я к тебе отношусь, просто я за тебя боюсь, ведь я еврейка, и это у меня в крови. Я боюсь всего: каждый день начинается со страха, что ты больше не придешь, что забудешь, что может случиться…
— Что может случиться?
— Не знаю. Кто из нас в состоянии предвидеть несчастье? Сейчас ты влез в это дело, и все выглядит так, словно ты идешь по улице среди машин, не видя их и не слыша сигналов, не думая даже, в каком направлении тебе идти… Пойми, Эдек, они тебе не позволят играть с такими вещами.
— Кто они, Тереса? Ведь это все: мы.
— Ты прав, — прошептала она. — Мы.
Потом посмотрела на часы, встала и начала торопливо раздеваться, быстро, с какой-то страстью, словно уже ничего, кроме этого, для нее не существовало. Ничего и никого. Даже Эдварда.
— Тебе скучно? — спросила Иола.
Эдвард не заметил, как она подошла. Сейчас Иола казалась ему очень красивой в своем бледно-голубом строгом платье, девушка, о которой он мечтал всю жизнь. Эдвард подумал, что Иола прекрасна везде — в салоне, на корте и что они, наверно, хорошо понимали бы друг друга. Она взяла его под руку, не переставая говорить: «Знаешь, уже кое-кто из молодежи пришел, потом мы куда-нибудь сбежим, но нужно еще покрутиться среди стариков, о, посмотри, как раз пришел Барозуб, он всегда приходит последним».
И действительно, писателем уже занялась хозяйка дома, подскочил редактор Ястшембец, однако приход автора «Дома полковников» не произвел на окружающих особого впечатления. Вице-министр Чепек подошел к нему не спеша, энергично пожал руку, но почти сразу же, обменявшись с писателем несколькими фразами, ретировался и занял место на диване рядом с панной Кристиной. И лишь восторженный взгляд подпоручика Тадеуша Виснича сопровождал создателя «Гусарских песен».
Иола смеялась: «Тадек обожает Барозуба, а ты, Эдвард?» Честно говоря, она не в состоянии его читать. Несовременно, да еще такой язык! Ромек считает, что Барозуб — анахроничен, и, пожалуй, он в чем-то прав; Барозуб весь в прошлом, когда боролись за независимость, кровь, пот, грязь, он забывает, что мы живем в нормальном европейском государстве. У нас другие проблемы. Правда? Вот именно: другие проблемы… Добрый вечер, пан полковник… Вы не знакомы? Эдвард Фидзинский, журналист…