Ничейная земля
Шрифт:
Эдвард смотрел на Барозуба. Он его помнил по тем временам, когда писатель дружил с отцом и бывал у них дома. «Барозуб читал», — сказал Вацлав Ян в свой тот последний визит к старику Фидзинскому, разговор тогда шел о мемуарах отца. Так что же Барозуб о них думает, что думал тогда? А может, он знает, у кого хранится та рукопись, которой интересовались и Наперала, и Вацлав Ян? Сейчас Эдварду казалось очень важным узнать, о чем говорил в своем сочинении отец и стоила ли чего-нибудь его писанина.
Горничная подала рюмки. А что Эдвард скажет, спрашивала Иола, если она ему предложит поехать в Закопане? Она собирается туда со своей приятельницей.
Значит, лыжи, снег, катание на санках, туристская база на Гонсеницовой горе и Иола… Ему хотелось крикнуть: «Да!», но он подумал о «Завтра Речи Посполитой», о матери, о Тересе и о деньгах… Откуда взять деньги на поездку, да еще к Оликовской? Его охватила тоска, а потом он разозлился. Разве кто-то виноват, что Эдвард не может беззаботно, приятно провести время…
— Я хочу тебе показать мою комнату, — сказала Иола. — Подожди, мне надо маме сказать несколько слов.
Барозуб стоял у окна. Эдвард поставил рюмку и подошел к нему. В этот момент у него сильно билось сердце.
— Вы, наверно, меня не узнаете. Я — Эдвард Фидзинский.
На лице писателя появилась добродушная улыбка; Барозуб умел быть милым, особенно с молодыми. На какое-то мгновение, но только на одно мгновение, Эдварду показалось, что писатель немного смущен.
— Как же, как же… помню. Вы так похожи на отца! Как будто я смотрю на него самого, когда мы вместе были в Щипёрно… Но вам, молодым, уже скучно становится от нашей истории.
— Наоборот, — сказал Эдвард. — Я хотел бы как можно больше узнать о моем отце. И собственно говоря, поэтому… Видите ли, отец когда-то писал мемуары…
— Как себя чувствует ваша уважаемая матушка? — прервал его Барозуб. — Я ее очень хорошо помню… Прошу передать ей мой сердечный привет, и, если только смогу, я сам, лично…
— Мы будем рады. Так вот, — продолжал Эдвард, — что касается этих мемуаров, то они куда-то пропали. Я не нашел их в бумагах отца, да и никто из его друзей не мог мне сказать… А я знаю, что вы их когда-то читали…
Какое-то время они оба молчали.
— Читал, — пробормотал наконец Барозуб.
— А вы не знаете, что могло случиться с мемуарами?
Писатель ответил не сразу.
— Не знаю, — сказал он. — Я говорил с вашим отцом, он ведь был моим другом, о его сочинении, действительно он давал мне читать. И я сказал ему, что думаю…
— А что именно?
— Довольно трудно в двух словах, молодой человек. Мне кажется, ваш отец сам потом признал, что у него ничего не получилось. Он писал свои воспоминания под влиянием обиды. Возможно, потом он их уничтожил. — Барозуб говорил неохотно и с трудом. — А может быть, просто не хотел, чтобы их когда-нибудь прочитал сын?
— Но отец считал мемуары главным делом своей жизни.
— Его главным делом, молодой человек, была борьба за независимость Польши. И об этом вы не должны забывать, — добавил писатель почти с пафосом. — Ваш отец был весьма достойным человеком… — начал Барозуб, но тут как раз подошла Иола, снова подбежал Ястшембец, а какой-то высокий, седой господин обнял писателя, повторяя:
— Как редко, брат, как редко…
— Иди за мной, — шепнула Иола.
Они пошли, и, когда оказались в комнате, Иола повернула ключ в замке.
11
Барозуб вышел от Висничей довольно рано, ему надо было успеть на последний поезд до Константина. Конечно, он мог переночевать в Варшаве, но предпочел вернуться к себе, все эти слова, вроде: «ты давно не заходил», «что с тобой происходит?», «что ты сейчас пишешь?», которые он услышит у сестры на Вильчей или у Людвига на Каровой, вызывали у него отвращение. Витрины Нового Свята сливались в одну светящуюся линию, он шел медленно, встречая немногочисленных в эту пору прохожих, шел густой снег, и ему казалось, что снег его, Барозуба, одиночество делает еще более глухим и непроницаемым.
Он чувствовал себя усталым. Даже прогулка, которая так радовала, когда он выходил из дома на Крулевской улице, становилась утомительной и неприятной. Не нужно мне было принимать приглашение сенатора, думал он. Да, ни к чему все это. Он видел себя входящим в салон. Полный, седой (ему нравилась эта седина на висках), он стоит в дверях и чувствует на себе взгляды молодых людей, в первые минуты, когда он здоровается с хозяйкой и пожимает руку сенатору, он знает, что на него смотрят, помнит об этом, и ему это доставляет удовольствие, но потом он уже двигается в пустоте, о нем забывают, несколько знакомых, избитые фразы, и наконец его захватывает врасплох молодой Фидзинский. Ведь он не мог иначе, не имел права сказать ему ничего другого…
Катажина Виснич была огорчена? Конечно. А что она от него ожидала? Что он будет развлекать вице-министра Чепека? Или скажет нечто такое, что пойдет по всей Варшаве и добавит блеска ее салону? Старая снобка! А этот ее почтенный пройдоха! А Ястшембец? Влажный длинный червяк, вьющийся вокруг… «Как я рад, уважаемый! Могу ли я вас посетить?.. Мы хотели бы написать…»
А на что я мог рассчитывать? Он подумал, что с некоторых пор все больше увеличивается расстояние между ним и людьми, которые были ему близки, которые ему нравились, которых он уважал и даже любил. Нужно было иметь жену и сыновей, как Каден [51] , или уж по крайней мере женщину, которая ждала бы дома или сейчас шла рядом с ним к поезду. Он сказал бы ей: «Ты видела, как постарел Леский? Нет даже тени былой энергии, погасшие глаза, до него ничего не доходит, только банальности, нижняя губа отвисла, трясет головой и смотрит на тебя, словно не узнает». А она ответила бы: «Ты, дорогой, сохранил свою молодость. Я горжусь тобой, сегодня ты выглядел прекрасно».
51
Каден-Бандровский, Юлиуш (1885—1944) — известный польский писатель, легионер, в межвоенный период — генеральный секретарь Польской академии литературы.
Молодость! А почему ушла Ванда? Решила вернуться к мужу. «Слишком поздно, милый, об этом нужно было думать десять лет назад, тогда я осталась бы с тобой. А сейчас? Давай встанем перед зеркалом, посмотрим на себя. Зачем быть смешными?»
Зачем быть смешными! Физиономия на портрете. Портреты в газетах, в юбилейном издании. Умные глаза смотрят из-под густых бровей. Ничего уже нельзя изменить, как ничего нельзя изменить в напечатанной книге. Ты такой, какой есть, и не можешь стать другим. Существуешь независимо от самого себя, и у тебя, Ежи Барозуба, нет достаточной власти, чтобы придать другую форму раз навсегда сформировавшейся личности писателя Ежи Барозуба.