Ничья земля. Книга 1
Шрифт:
Человек закопошился, пытаясь выполнить команду.
– Только ногами не дергай. Засосет еще больше. Аккуратно.
Михаил несколькими сильными рывками за воротник попытался помочь тонущему выбраться, и, погрузившись от этого в грязь на несколько сантиметров, опять повернулся, не давая «бульке» себя притопить.
С третьей попытки на поверхности появилась кисть руки, за которую Сергеев ухватился, как утопающий за соломинку, и тут же обалдел, хотя было не до того – кисть была не мужская. Или женская или детская – слишком хрупкими были пальцы. Потом разберемся!
– За шею, за шею хватай, – сказал Сергеев.
Тонущий так рьяно выполнил просьбу, что у Михаила перехватило
– Да не так же! – прохрипел он. – На горло не дави!
Хватка ослабла. Теперь надо было начинать движение к берегу. Сергеев потянул за трос, но с места не сдвинулся, зато его зад затонул в грязи, как торпедированный линкор. Тот или та, кого Сергеев решил спасти, сидел в ловушке крепко – впору было вспоминать сказку про репку. Вот только сказочных персонажей не было видно в округе, и, наверное, слава богу, что не было. Разные бывают нынче персонажи. И сказки тоже бывают разные.
Чувствуя себя червяком-переростком, Сергеев, почти встав на «мостик», выиграл у трясины несколько сантиметров, но в сравнении с оставшимися до твердой земли двумя метрами достижение не впечатляло. Веревка, соединявшая его с остовом микроавтобуса, натянулась, как струна. В спину стреляло до потемнения в глазах, но Михаил, понимая, что, ослабив напор, потеряет свой эфемерный выигрыш, тянул так, что щелкали суставы.
От грязи тошнотворно пахло задохнувшимся творогом и тлением, и от этого сбивалось и без того неровное дыхание. День был, мягко говоря, не жаркий – конец апреля не баловал особо высокой температурой, а по ночам на почве хозяйничали заморозки, но Сергеев чувствовал, что взмок, как мышь, под плотной коркой, покрывшей тело. Со лба пот лился сплошным потоком, попадая в глаза. Канат резал ладони, а вырваться из смертоносных объятий «бульки» не удавалось.
– Помоги! – прохрипел он, не узнавая собственного голоса. – Двигайся, как змея! Как будто ты ползешь! Ну же! Давай!
Он понял, что уже борется за обе жизни, а не за чужую. А если быть до конца честным – то больше за собственную.
И в этот момент трясина чуть поддалась. Грязь зачавкала, Сергеев судорожно перебирал руками, подтягивая их обоих с одной мыслью – не останавливаться! Не останавливаться, выскочить на край до того момента, как они начнут погружаться снова и «булька» сомкнет челюсти. Он смотрел на трос, связывающий их со стойкой того, что когда-то, в прошлой жизни, было микроавтобусом, натянутый, словно тетива лука. Смотрел на узел, обвивший стойку, на узел, затянутый им в спешке. Смотрел с ужасом, потому что видел, как начал укорачиваться свободный конец троса. Потому что понимал, как мало времени осталось до того момента, как конец веревки, скользнув вовнутрь хитросплетений узла, вырвется на свободу с другой стороны, и она красно-белой змеей упадет на поросшую клочковатой, пыльной травой землю. И это будет конец. Даже если до твердой земли останется полметра – их не преодолеть никогда.
Быстрее. Еще быстрее. Он тянул так, что слышал, как рвутся мышечные волокна в перенапряженных руках. «Булька» не отпускала, стараясь схватить за ноги, придержать за талию, обсосать своим слюнявым коричневым ртом, проглотить. Только бы успеть! Свободный конец каната скрылся в узле. Сергеев рванулся вперед, на изломанный край провала, сухие пласты захрустели под ними, как снежный наст под тяжестью саней. С низким, тихим звуком, похожим на звук басовой гитарной струны, узел развязался, и веревка хлестнула по земле. Но было уже поздно.
«Булька» осталась ни с чем. Сергеев со спасенным незнакомцем на спине полз по твердой почве, беззвучно крича и срывая ногти о землю. Он рухнул без сил и почти без сознания только тогда,
Тогда они долго лежали возле лужи на окраине еще недавно многолюдного города Борисполя, среди зарослей сорняка и жалких развалин, под низким, облачным небом. Таким же, как сейчас. Тяжелым, мутным, выкрашенным садящимся за облачной пеленой солнцем в цвет созревших нарывов.
Тогда вокруг них были трупы собак, а сегодня – в нескольких десятках метров лежали трупы людей. Но и в тот день, и сейчас вокруг пахло смертью. Как ни кощунственно это звучит – привычно пахло смертью. Это был аромат времени. Самый стойкий запах в коллекции запахов последних лет.
В первые месяцы после Потопа запах разложения был так силен, что, казалось, весь мир состоит из гниющей плоти животных и людей. Похоронные команды – вначале были и такие – заливали рвы с телами раствором хлорки, но и эта резкая химическая вонь не могла заглушить сладкий запах тлена.
Сергеев потряс головой, стараясь отогнать воспоминания, и посмотрел на Молчуна искоса. Молчун великодушно сделал вид, что не заметил затянувшейся паузы.
«Он считает меня стариком, – подумал Михаил. – В его глазах я стар, как Моисей. Как Великая Китайская стена. Что я сам думал в свои пятнадцать о людях, которым скоро пятьдесят? Я думал, что так долго не живут».
Он опять поднес бинокль к глазам и тщательно осмотрел окрестности еще раз, уделив особое внимание дальнему лесу – вдоль него проходила дорога, с которой свернули бронемашины. Если опасность где-то и притаилась, то лучшего места для засады в округе не было. Сергеев перевел взгляд на сгоревшие машины и подумал, что есть-таки в жизни счастье. Патроны, батарейки, оружие, консервы и, не исключено, спиртное лежало рядом. Иди и бери. И никто не разграбил место боя, ни одного следа человеческого присутствия – присутствия живых людей. С мертвыми, наоборот, обстояло благополучно. Они присутствовали в изобилии и уже никуда не спешили.
– Спускаемся к машинам, – сказал Сергеев негромко, – я – первым, ты – вторым. Сначала – дальняя БМП. Ты не входишь. Прикроешь меня и обыщешь тех двоих, которые слева. Патроны, спички, зажигалки, батарейки – все, что найдешь. И бумаги посмотри, если есть бумаги. Ботинки тоже… Тебе нужны ботинки.
Он посмотрел через плечо на свои ноги, обутые в десантные полусапоги не первой свежести, прикинул, когда они попадут к схрону, который уже привык считать домом, и добавил:
– И мне нужны ботинки.
Молчун кивнул и начал отстегивать пряжку рюкзака.
– Не снимай, – попросил Сергеев. – Не надо.
Рюкзак, конечно, был обузой, но содержал в себе множество полезных вещей. Оставлять его здесь, на пригорке, было неразумно – кто знает, что случится через десять минут? Не всегда можно вернуться той же дорогой.
Молчун поправил лямки и вопросительно посмотрел на Михаила.
– Давай, – скомандовал Сергеев, – только осторожно.
И они побежали к машинам.
Все-таки за этот год Молчун многому научился. Он и был неплох, когда они встретились, но это были только инстинкты и опыт. Несомненно, важные – Сергеев был далек от того, чтобы превозносить теорию. В свое время покойный Мангуст, светлая ему память, говаривал: «Суха теория, мой друг, а древо жизни пышно зеленеет!», но, несмотря на склонность к этой сентенции, гонял всю группу до седьмого пота. До тех пор, пока теория не становилась рефлексом.