Ничья
Шрифт:
– Ну, Степан Федорович, держитесь, – Светлана Николаевна крепко пожала руку Степану. – Осваивайтесь. У нас здесь очень хорошо: и природа дивная, и люди прекрасные. Все наладится. Не сразу, конечно, но вам-то уже опасаться нечего.
Поздно ночью, когда уже и уставшее за день солнце отправилось на покой, Елизавета рассказывала Ольге об ужасной судьбе мужчины, поселившемся в сером доме. Задумчиво помешивая ложечкой чай в чашке, она покачала головой.
– Так страшно, Оль, все это. А глаза у него такие тоскливые, такая в них боль неизбывная.
– А ты уже и в глаза ему успела заглянуть? – насмешливо
– Ты о чем? – недоуменно перевела на нее взгляд Елизавета.
– Все о том же. Ты других жалеешь, а о себе когда думать начнешь? Марфа правильно тебя укоряет. Разве это хорошо – всегда одной оставаться?
– Ой, прекрати, – недовольно сморщилась Елизавета. – Причем здесь я?
Ольга отставила чашку с чаем и придвинулась к ней.
– Лизок, но ведь нужен человек рядом. А ты мужчин боишься, как огня, избегаешь их. Чего ты от них бегаешь?
– Ни к чему этот разговор, – побледнев, Елизавета резко встала. – Иди спать, поздно уже.
– Я-то пойду, – настырная Ольга упрямо сдвинула брови. – А вот ты одна останешься. Я помню, ты когда-то сказала, учителя у тебя хорошие были. А чему учили-то?
– Всему, – покачала головой Елизавета. – А главное, тому, что верить никому нельзя. Так старательно учили, что на всю жизнь охоту отбили кому-то доверять.
– Лизка, ты чего? – Ольга подошла к подруге, обняла за плечи. – Без доверия какая жизнь? А? Ну, смотри: вот я, вон Маруся твоя, отец Леонид. Разве мы тебя хоть раз предали? – Она погладила подругу по спине, прижалась к плечу. – Я никогда тебя не спрашивала, хотя больше двадцати лет бок о бок живем и дружим. Язык отчего-то не поворачивался. Думала, придет время – расскажешь. А ты, как ежик, все больше в клубок сворачиваешься. Помнится только, лет десять назад ты как-то обронила, что лучше вовсе без родителей жить, чем с плохими и недостойными. Но ведь родителей мы не выбираем. Банально звучит, но так и есть. Не хочешь, не рассказывай, но только чудится мне, боль твоя так и будет гореть в тебе огнем, пока ты не поделишься, не проговоришь ее, не произнесешь вслух. Не может человек жить один. Не может, понимаешь? Противоестественно это. Когда придет твое время, призовет тебя господь на суд свой и спросит: «Чья ты? Как прожила свою жизнь?» Что ответишь на Страшном суде?
Лиза отошла к окну, в изнеможении оперлась о подоконник и тихо выдохнула.
– Ничья. Скажу – ничья я! Но жизнь прожила по законам божьим.
Долгая густая тишина поплыла по дому. Стало слышно, как отсчитывают секунды древние ходики на кухне, как поскрипывают старые половицы, как вздыхает ветер за окном.
Ольга, чувствуя, что Елизавета нервничает, решила прекратить расспросы. Меньше всего на свете она хотела обидеть человека, который в любую минуту оказывался рядом. Ольга поправила волосы, взяла пустую трехлитровую банку из-под молока и примирительно кивнула.
– Все, все, расслабься. Я иду домой, а то свекровь подаст в розыск. И ты отдыхай.
Подруга поспешно двинулась к выходу, торопясь оставить Елизавету одну, но, когда открыла дверь, услышала:
– Постой, Оля, не уходи.
До самого рассвета горел свет в доме у околицы. И лишь когда первые лучи солнца ласково коснулись резных лазоревых ставенок, свет погас.
Ночь ушла, унося с собой
Глава 6
Лизонька Морозова родилась в очень счастливой семье. Бывает же такое, когда счастье захлестывает, радость переливается через край и любовь освещает будущее. Бывает, когда хочется без причины смеяться, когда и хмурый день ярок, и под дождем танцуешь фокстрот. Вот и у них случилось такое.
Соседи останавливались, с завистью оглядывались и благожелательно посмеивались, когда мать и отец, молодые, сильные и красивые, не стесняясь, обнимались на улице. Прохожие одобрительно кивали, глядя, как отец подкидывал визжащую от восторга Лизоньку вверх, как они втроем, взявшись за руки, танцевали под яркой радугой, протянувшей цветной мост через все небо.
Мама Зина, работающая в поликлинике врачом, спешила после смены домой, торопилась, улыбаясь во весь рот. Папа Алеша, электрик в театре, водил их на спектакли, пел по праздникам песни под гитару, возил на озеро рыбачить.
Маленькая Лиза, купаясь в их любви, даже не задумывалась о том, что бывает иначе. Ей казалось естественным, что все вокруг улыбаются, любят друг друга и бросаются на помощь по первому слову. Она считала это нормальным, обычным делом. И смешливый прищур мамы, и ласковый блеск в глазах отца, и их теплые объятия, и долгие тихие вечера перед телевизором.
Мама даже скучную домашнюю работу превращала в таинство. По ночам, отправив всех спать, пекла пироги, а утром к завтраку подавала свежую, с пылу с жару, выпечку. Сама придумывала новые рецепты, и каждый раз, хохоча, заставляла отца оценить ее творение. Отец сочинял стихи, сам рисовал для них открытки и устраивал домашние представления.
Казалось, даже холодные звезды, заглядывая к ним в окна, приветливо улыбались и тихо завидовали бурлящему здесь семейному счастью.
Все закончилось в одночасье. В театре случился страшный пожар, и отец, первым кинувшийся к электрощитку, мгновенно погиб от удара током. Его жизнь оборвалась так внезапно и так трагично, что никто из окружающих даже не успел броситься ему на помощь.
Этот миг, когда оборвалась жизнь светлого и веселого Алексея, стал началом конца и для его любимой Зинаиды. С Зиной, когда ей через час сообщили о несчастье, случился жестокий психологический паралич.
Она, как обычно, вела утренний прием больных в поликлинике. Зазвонивший телефон брать не хотела, чтобы не отвлекаться от престарелой и довольно капризной пациентки, но, видно, что-то ей подсказало, подтолкнуло.
Услышав жуткую новость, женщина побледнела, вскрикнула и, резко вскочив со стула, тут же упала, как подкошенная, потеряв спасительное равновесие.
Сбежавшиеся на крик пациентки коллеги быстро привели Зину в себя, но она впала в прострацию: никак не реагировала на происходящее, молча глядела в потолок. Все слышала, видела, ощущала, но не отзывалась, не плакала, не двигалась, не кричала.
Зинаида лежала обездвиженная, помертвевшая, равнодушная и спокойная. Не рыдала истошно, не голосила, как принято, по покойнику, не утопала в слезах, не рвала на себе волосы. Молча и сосредоточенно смотрела в потолок, крепко сжав похолодевшие руки.