Никита Никуда
Шрифт:
– Честно говоря, гастролер, я и сам не знаю, чего хочу. Как начнешь размышлять - все мысли вязнут в болоте. Лучше бы и не задумывался.
– Это все от внутренней неопределенности, - сказал полковник.
– Карты этого мира премного врут. На самом деле континент делится на три части: Европа, Азия и Россия. Причем Россия - эллипс с двумя центрами: европейским и азиатским. Отсюда метанья все. Отсюда трагедии.
– Трагедии у нас в традиции, - согласился левиафан.
– Есть все же в нашем отечестве что-то неуловимо лунное. Или земля в этом месте не круглая? Или ближе к луне, чем прочие страны? Или расплачиваемся
– Это не кончается, это начинается так, - возразил Твердоглазый.
– А кончается слишком всерьез.
– Долго ль еще претерпевать будем?
– Доколе не станет стыдно по всей стране. Я ведь, в том числе, из чего состою? Прохвосты и профуры, госимущие и предержащие, и прочие слюни общества, которым сколько ни дай, все мало. Их ведь - деваться некуда - тоже глотал. А то еще есть такая профессия - родину не любить. И этих приходится. А от них только изжога да отрыжка, как от редиски, гнусная. Мне бы побольше таких, как ты. Чтобы вместе поднимать отечество. Кстати, некоторые государи тоже были полковниками.
– Пока соберетесь поднимать отечество, глядь - а отечества нет, - сказал полковник.
– Придут новые поколения, не озабоченные отечеством. Страна уже ими беременна, где-то в глубине ее чрева зреют новые силы, равнодушные добру и злу. Они вытопчут посевы прошлого, не удаляясь в этику, не разбирая, что в них хорошего, что плохого, чтобы, подобно эдипам, овладеть этой страной. А от кровосмесительных соитий еще более жуткое произойдет. Уродами родина разродится. Выродками, не имеющие шансов на собственное потомство. И придет вместе с ними третья волна русского нигилизма, и не оставит камня на камне от этой страны. Они будут серьезно настроены. У них не будет ни стратегии, ни тактики, ни будущего. Они придут с единственной целью - раздолбать этот мир, и будут тверды. В схватке, что насмерть, кто останется победителем? Они, закаленные передрягами, или рыхлое зарубежное буржуа? Они откажутся от себя и недолго просуществуют, но, уходя, взорвут этот мир, у мира не будет шанса спастись.
– Вдохновенно. Аплодирую. Прямо картину ада нарисовал, - сказал левиафан.
– Ты мне, майор, Ид не дури. Христос воскрес, ну и я воскресну. Следующая тысячелетка будет тысячелеткой качества. Период цветущей сложности, процветание и профицит. Объявим в стране жизнь вечную, и будет град Божий и граждане в нем счастливы во веки веков.
– Мечтай, мечтай. Мечты твои в мочу попадут, а добрые дела претворятся в кал. А как же прохвосты, слюни? Они ведь тоже являются частью тебя.
– Изблюю этих блядей.
– А со мной что?
– Ступай, капитан. Верю, что любишь меня.
– Отпускаешь меня на свободу?
– Человек в этом мире может быть стопроцентно свободен, только будучи мертв.
– Так открой пасть, выпусти. А там поглядим, кто из нас более жив.
– Хочешь обратно в болото попасть? Нельзя войти в этот мир через одно и то же отверстие дважды. Дважды можно только в лужу войти. Ступай, сам себе выход ищи. Иначе будешь и мне бесполезен, и себе смысла не обретешь.
Полковник не без душевного трепета обратил взоры вглубь. Свет фонаря выхватывал лишь незначительный участок пути, по которому его отправляло чудовище. А далее, за изгибом, что-то бурлило, клокотало,
Над ним что-то ритмично ухало. Сердце, догадался он. Странно, что до сей поры он никакой сердечной деятельности не замечал. От желудка к печени вела воротная вена. В ней струилось, пульсировала густая, тяжелая, древняя кровь, черная, словно нефть, так что кровеносный насос едва справлялся с ее прокачкой по разветвленным артериям и капиллярам. Сердце нет-нет, да и давало сбой.
– Тебе сердце бы подлечить, - сказал полковник.
– Что его лечить - кардинально менять надо, - сказал левиафан.
Полковник сделал шаг, и урчанье в животе усилилось.
– Что-то урчит и клокочет в кишечнике. Ну и запахи же выдает!
– Так то ж перистальтика, - сказал левиафан.
– Кишечник же своим делом занят. Не мысли ж ему выдавать. Странно будет, если не сказать гибельно, когда печень начнет думать, почки пульсировать в ритме сердца, а мозг отрабатывать и откачивать мочу. Я ведь тоже не сам по себе. Тоже ведь в брюхе Божьем.
– В брюхе или все таки в лоне?
– В брюхе, капрал, в брюхе.
Продвигаясь согласно прихотливым изгибам кишечника, разжалованный в капралы полковник держался настороже, стараясь, однако, не думать о том, куда заведет этот извилистый путь.
Среда путешествия оставляла желать лучшего. Несмотря на заверения Тиамата о своей розовости, внутри ничего подобного не было. Слизь зеленая покрывала стены кишечника, так что его естественный цвет трудно было определить. Большая его часть заросла отложениями, напоминающими коросту, местами же он был тонок, почти прозрачен, и сквозь него бывали тогда видны ветви солнечного сплетения и черные капилляры, сетью покрывавшими внутреннюю часть брюшины.
Под ногами взрывались и лопались пузырьки газа, чавкали вязкие массы, прямо в них вызревали синюшные головастики, так что о качестве будущего потомства уже сейчас можно было судить. Эмбрионы вповалку, словно некий хлам, были свалены меж останков каких-то существ с намеками на монголоидное происхождение: это левиафан с незапамятных времен переваривал труп своего победителя. Попадалась и белая кость, и останки явно арийского происхождения. Порой плотность масс и загроможденность останками достигала такой тесноты, что приходились, извиваясь, как червь, продираться ползком сквозь это непроходимое княжество. Да еще внутренние паразиты то и дело преграждали путь и мешали движению, уютно и даже лениво устроившись в теле хозяина, в самой середине его среды. Глисты, аскариды, цепни и прочий внутренний вор, и даже неизвестно как и кем сюда занесенная гороховая тля. Рука полковника устала махать саблей, налево и направо рубя, многие паразиты были им уничтожены, но вряд ли все.
В самой его захолустности, в тупичке аппендикса кто-то прятался, выдавая себя дыханием. Полковник только что, орудуя сабелькой и ногами топча, уничтожил очаг аскаридоза и еще не отошел от пыла битвы и отвращения. Он и тут занес, было, сабельку, но его остановил голос, в котором отчаяние и надежда, радость и ужас сочетались в различных пропорциях:
– Господин полковник!
– Поручик? Вы-то как здесь?
– Я-то? По медным трубам. Брел-брел...
– Не вы ли выглядывал с фонарем?