Никколо Макиавелли
Шрифт:
Как бы то ни было, на первой их встрече Никколо пришлось долго выслушивать сетования герцога. Вот, вкратце, что он сказал: «Я не таков, как обо мне думают, и Флоренция неправильно судит о моих намерениях; она напрасно меня боится, потому что я всегда защищал ее и продолжаю защищать от действий других, несмотря на неслыханное давление. Сколько раз, когда мы были в Тоскане, Орсини и Вителли умоляли меня напасть на Флоренцию или Пистойю, они утверждали, что захватить их будет так легко! Я никогда не соглашался на это, напротив, я всегда говорил, что в случае необходимости воспрепятствую этому с оружием в руках! Именно за это они и хотят отомстить мне… Вителли не может мне простить, что я вынудил его оставить Ареццо, а Орсини — что я не вернул во Флоренцию Пьеро Медичи [28] …»
28
Пьеро
Никколо, которого пытаются убедить в том, что герцог Валентино является спасителем Флоренции, слушает спокойно. Ему хочется проникнуть в тайные замыслы этого человека. Коль скоро Чезаре расположен к откровениям, искренним или лживым — неважно, Никколо решается спросить:
— А герцогство Урбино? Оно почему восстало, в чем причина?
— В моем великодушии! Я был слишком великодушен, слишком добр и недооценил ситуацию. Я завоевал это герцогство за три дня, как тебе известно, и ни с кого не спустил шкуры… Я пошел еще дальше и назначил на государственные должности кое-кого из местной знати… и именно они меня и предали.
Никколо запомнил урок: опасность великодушия!
— Ну полно, это все пустое! Пусть будет, что будет, — вдруг бросил Чезаре и добавил: — Я все исправлю.
Он и раньше утверждал, что знает секрет, как отвоевать Урбино, коль скоро ему случится его потерять… Никколо в восхищении. Вот она, доблесть великого полководца, — умение владеть собой и событиями, которое позволяет направлять их ход.
Два дня спустя, во время поздней, как всегда, беседы (Чезаре вел ночной образ жизни) герцог не сменил тактику, но действовать стал гораздо жестче. Его удары стали точнее, однако рука, их наносившая, по-прежнему притворялась дружеской. Он повторяет, что свободу Италии попирают Орсини и их приспешники, что освободитель — это он, Чезаре Борджа. Король Франции прекрасно это понял и отвернулся от мятежников. «Смотри, секретарь…» — и герцог потрясает письмом папского легата при французском дворе. Людовик XII дает ему знать, что не возражает более против осады Болоньи и предоставляет в его распоряжение триста копий [29] .
29
Копье — военная единица, состоявшая из тяжеловооруженного всадника, оруженосца и одного — трех арбалетчиков. (Прим. ред.).
— Ты понимаешь, что это уже не шутки! Подумай, что я получу для защиты от этой банды, большинство членов которой его величество относит к числу своих врагов!
Чезаре хочет, чтобы Флоренция поняла: король будет считать Республику своим врагом, если та не присоединится к нему, к Борджа. Он утверждает, что почти желал этого гибельного мятежа:
— Я не мог и мечтать о вещи столь полезной для того, чтобы утвердиться в моих владениях, ибо отныне я буду знать, кого мне опасаться, и научусь распознавать друзей… Я говорю об этом сейчас и день за днем буду поверять тебе все, что случится, чтобы ты смог написать об этом своим синьорам, дабы они поняли, что я не собираюсь сдаваться и у меня достаточно друзей, в числе которых я хотел бы видеть и синьоров. Пусть только они мне без промедления дадут знать о своем решении; если они не сделают этого сейчас, я оставлю их в покое, и даже если стану тонуть, не заговорю более о дружбе…
Чезаре раскрыл свои карты с хорошо рассчитанной честностью. Доклады Никколо были объективны только на первый взгляд. Отводить в письмах много места словам герцога значило вносить жизнь и краски в приводимые доводы, делать их более убедительными. Одно дело прочесть: «герцог угрожает нам…» и другое — услышать, как он произносит угрозы. Никколо открыл в себе талант драматурга.
К монологам герцога Валентино он прибавляет собственные комментарии — пристрастные, как и вся информация, которую он сообщает, поскольку считает, что для блага Флоренции необходимо разыграть карту Чезаре Борджа. В тех же целях Макиавелли решился превысить полномочия данной ему миссии: от него не требовали сведений военного характера, но он их предоставляет, и весьма подробно, поскольку, говорит он в свое оправдание, считает это своим долгом. На самом деле он хочет, чтобы его хозяева ясно поняли предупреждение, которым Чезаре закончил беседу: Флоренция в любом случае проиграет, если останется сидеть между двух стульев; если же она объединится с ним, то у нее будут шансы победить. И, видя бездеятельность Флоренции, Никколо рискует дать совет: «…Не дразните и не раздражайте его, показывая, что не собираетесь ничего предпринимать: притворитесь, что делаете хоть что-нибудь», — настолько нейтралитет представляется ему проигрышной и опасной позицией, противоречащей интересам государства. Эта мысль красной нитью пройдет через все его политические трактаты.
От Никколо Валори, человека, имеющего влияние в правительстве, Никколо узнает, что им довольны. Ему расточают комплименты: «Ваши рассуждения и описания достойны самой лестной похвалы, и теперь все признают то, что я лично всегда видел в вас: ясность, точность и достоверность ваших известий, короче, все ваши качества, на которые можно вполне положиться». Его бурно одобряют, на него «полагаются»… но опять ничего не предпринимают.
Никколо-осведомитель, поощряемый Синьорией в этой роли, с усердием и постоянством собирает все слухи, которые доказывают, что в плане дипломатическом Европа и Италия поддерживают герцога Валентино и что в плане военном «счастье, кажется, на стороне Его Светлости», поскольку мятеж дышит на ладан. Заговорщики, не имея ни плана кампании, ни единства действий, тянут одеяло каждый на себя. Некоторые, подобно Орсини, испугались собственной смелости и начали осторожное отступление. Паоло Орсини приехал к Чезаре в Имолу. Все чаще говорят о «примирении». Никколо опасается, что расплачиваться за него придется Флоренции.
В Палаццо Веккьо только регистрируют и классифицируют информацию, поступающую от секретаря Никколо Макиавелли.
Чезаре теряет терпение: подкрепление, посланное Францией, уже в пути. Чего ждут флорентийцы? Он готов подписать с ними «твердый и нерасторжимый договор о дружбе», но какую игру ведут эти люди?
Взгляд герцога мечет молнии. Никколо дрожит от страха: неужели Чезаре думает, что он злоупотребил его доверием? Неужели он считает, что именно посланник несет ответственность за все уловки Республики? Чтобы подтолкнуть Синьорию, Никколо, осмелев от комплиментов, пишет 27 октября: «Что до положения этого Синьора с того дня, как я прибыл сюда, то он удержался на ногах только благодаря своей необыкновенной удаче: последняя основывается на уверенности, что ему должен помочь людьми король, а деньгами — папа; есть и другое, что сослужило ему не меньшую службу: враги его не спешили нападать. В настоящее время я не считаю, что они в состоянии нанести ему большой вред…» Еще 17 октября он писал: «Те, кто делал вид, что показывает ему зубы, не в состоянии больше его укусить, и завтра еще менее, чем сегодня».
Эти выводы не понравились синьорам. Никколо вызвал недовольство тем, что слишком упорно бил в одну точку. Неужели он думает, что Синьория позволит какому-то секретарю, каким бы бойким пером он ни обладал, манипулировать ее мнением и решит привязать свою повозку к повозке Чезаре Борджа только потому, что Никколо Макиавелли считает это необходимым?! Отсюда до обвинения в потворстве герцогу был всего один шаг, который некоторые без колебаний были готовы сделать. В наполовину зашифрованном письме Буонаккорси умоляет своего друга умерить свой прогерцогский энтузиазм, который во Флоренции не разделяют, и избегать высказывать столь резкие мнения: «Оставьте другим делать выводы».
Положение Никколо усложняется. Его бьют по рукам, ему не удается добиться возмещения расходов и не на что купить себе новую шляпу. Хуже того, поговаривают об уменьшении жалованья даже для сотрудников Канцелярии; Мариетта, доведенная до отчаяния долгим отсутствием супруга, «делает разные глупости»…
Но о возвращении и речи быть не может! «Гонфалоньер сказал мне нынче утром, что ему ваш отъезд представляется абсолютно невозможным, — пишет в начале ноября Марчелло Адриани, остававшийся по-прежнему во главе Первой канцелярии, — он говорит, что наш город не может отказаться от своего присутствия в столь важном месте; что до того, чтобы послать туда кого-нибудь другого, то нет никого кто мог бы во всех отношениях лучше вас исполнить это поручение». Весьма лестный отзыв, это правда, но Никколо маю лишь «присутствовать». Он не может смириться с тем, что его донесения служат только для заполнения пыльных полок архива Канцелярии.
И он находит способ высказать те свои мысли и чувства, которые не желают слушать во Флоренции, коль скоро они исходят от него: он придумал себе «друга», якобы находящегося в курсе всех дел и близкого к Чезаре. Его устами Никколо продолжает давать все те же советы: поторопитесь заключить договор с герцогом, не думайте, что он вам даст много времени на раздумья.
Но все советы по-прежнему остаются без внимания.
Проходят недели. Ситуация развивается в пользу Чезаре, который, по его собственному выражению, «ест артишок листок за листком». Положение же Никколо ухудшается. Он мерзнет, недоедает, страдает от болей в желудке и хронического кашля; дела его приходят в упадок; Мариетта заявляет всем и каждому, что больше не верит в Бога и что, выйдя замуж за этого призрачного мужа, послала к черту свое приданое и свою девственность. Во имя чего все это? Он просит, заклинает, умоляет, чтобы его отозвали. Он здесь не нужен. И каждый день он трепещет при мысли о том, что вынужден вновь являться к Чезаре с пустыми руками. 8 ноября, накануне подписания договора с Паоло Орсини, герцог призвал его к себе в час ночи: