Никодимово озеро
Шрифт:
— Я, наверное... уеду сегодня, Алена...
Она кивнула.
— Хорошо... — И хотела взять его за руку.
Он отстранился, почти выдернул у нее рукав.
Алена спросила, кривя неслушные губы:
— Я тебе противна теперь, да?..
— Нет, Алена! Я просто пойду посмотрю лодку! Я обещал... — И, втянув голову в плечи, он зашагал прочь от нее. Сначала хотел бежать, потом спохватился: до чего подло! — Алена!
Она стояла на том же месте, где он бросил ее.
— Аленка! — прокричал он. — Не сердись. Я посмотрю и приду. Ладно?
Она кивнула: ладно... И шевельнула пальцами поднятой к лицу руки.
* *
*
Берег у подернутого
Земля под ним, сухая, прогретая, всеми тысячами капилляров тянула в себя живительную озерную воду, и щеточка травы на ней была густая, ровная, будто подстриженная. Где-то влево, за луговиной, близ кирасировских выгонов, в прежние годы в изобилии росли дикий чеснок, дикий лук. И не было когда-то большего удовольствия, чем забраться в тайгу и пожирать этот лук в прикуску с черствым хлебом.
Пока Сергей шел сюда, чтобы сесть, как любила сидеть Алена — обхватив колени руками и уткнувшись в них подбородком, — думал: не утихомирить яростного биения в груди. Но глядел прямо перед собой, туда, где за желтыми кубышками, спокойное, ровное, лежало Никодимово озеро, и мало-помалу к нему пришло такое же тихое, ровное спокойствие. Он разжал руки, опустил с прибрежнего уступа занемевшие ноги и, усталый, но умиротворенный, сидел в этой ненапряженной позе...
Ему не в чем было упрекать себя. И теперь или немногим позже, сегодня или завтра так и так надо уезжать... И мысли его, и ощущения растворились в бездонной синеве, что обманчивым куполом залегла над камышами, над озером, над самой дальней полоской тайги. Жизнь текла своим чередом, независимо от чьих-то отдельных бед или радостей: осторожно вышагивала в тростнике быстроглазая, серая камышовка, раздувала зеленые бока едва приметная у осок лягушка, в колонне по одному куда-то струились по своим муравьиным делам круглоголовые рыжие муравьи... И как далеко ни представляй себе будущее — все так же из края в край будет простираться над головой бездонная синева... И будет рыскать в столетних елях близ теперешней заимки любопытная белка, и на перепревшую хвою будет опадать новая, чтобы шагали по ней завтрашние люди не в поисках горя себе, а в поисках тихой, как небо, синей радости... Можно окунуться и плыть в этой синеве, если бережно раздвигать ее чуткими, сильными руками... Что-то жалостное ворохнулось в груди Сергея, беспомощное, как в детстве... Если бы скостить ему тройку или хотя бы пару лет, мог бы свободно зареветь какими-нибудь легкими, синими слезами...
Может быть, дрема ненадолго окутала его, что стало вдруг так легко и уютно ему. Но вслед за безмятежной радостью пришло вдруг смутное вначале и все острее затем беспокойство. Случайное ли дуновение ветерка в лицо было причиной этого, шорох ли в тростниках или сухой щелчок обломившейся ветки над головой... Пока он сидел, время остановилось ненадолго и продолжилось теперь из той же точки, где была тревога. В его последней расстановке минувших событий не все было доведено до логического конца. Решая задачу со многими неизвестными, он что-то сделал не так! И если бы можно заглянуть в ответ, его решение не сходилось... Он упустил
Сергей вскочил на ноги.
* *
*
Той же дорогой, что шли вместе с Аленой ночью, он пересек кедровник и, чтобы далеко не обходить огороды, перемахнул через забор. Флигель был по-прежнему заперт. Сергей быстренько огляделся... Застоявшаяся, сонная тишина, пустые окна без признаков движения в доме настораживали. Зачем-то позвал негромко:
— Алена... — Пересек двор между клумбами гвоздик, взбежал на крыльцо и одну за другой распахнул настежь двери: в сени, в теплый коридор. — Алена!
Дверь в Лешкину комнату была заперта изнутри. Сергей толкнулся в нее плечом... Отступил, чтобы ударить всей тяжестью.
— А-ле-на!.. — Ворвался через порог вместе с отлетевшей на сторону дверью. И сразу как бы ударился о новую преграду.
Одним движением развернув от стены Лешкин письменный стол, Алена забаррикадировалась им у изголовья кровати. На столе лежал ее рюкзак, рядом — нож, который она привезла в подарок Лешке.
— Не подходи! — предупредила, тяжело дыша и сверкая на него глазами из-под разлетающихся темных бровей, повторила еще раз: — Не подходи, Сережка!
— Алена!.. — повторил он, словно не было у него и не могло быть иных слов.
— Ты почему меня не защитил?! — яростно спросила она. — Почему не спас меня от обязательств?! Почему ты разрешил мне давать их?! — Руки ее, согнутые как для защиты и прижатые локтями к телу, дрожали. — Что теперь тебе нужно от меня?!. Ты хоть что-нибудь в жизни понимаешь, Сережка?!
— Алена... — Сергей сделал движение к столу.
Она прикрикнула:
— Я сказала, не подходи! Видеть тебя не могу! Что вы сговорились мучить меня?.. Все мне: Лешка, Лешка!.. И я не могла даже возразить, подыгрывала вам, дура! Это легко — подыгрывать, когда не взаправду... А теперь скажи я что-нибудь — не поверили бы. Ты не поверил бы, Сережка!.. Сказал бы: струсила, испугалась... А я так хотела, чтобы Галя около него!.. Но он ей не нужен... Что я могла сделать?! Обещала... И я бы могла, ты не думай, у меня хватило бы сил... Я бы не призналась тебе сейчас, если бы он хоть за что-нибудь другое... За ошибки, по несправедливости... Боже! За воровство... — Она вся дрожала.
— Алена... Аленка моя...
Сказал он это, прошептал или только подумал? Но она сразу в голос зарыдала вдруг и, прикрывая неслушной рукой лицо и отворачиваясь от него, без сил упала на коленки. Все, что копилось в ней эти дни, наконец выплеснулось наружу.
Впервые, наверное, утратил он всегдашнюю рассудочность действий, очень смутно припоминая потом, как отодвигал стол, как укладывал ее в постель, накрывал подвернувшимся одеялом, потом суетился рядом со стаканом бесполезной воды в руке.
А она металась на подушке, и слезы капельками слетали с ее висков. Потом замерла вдруг и уставилась на Сергея немножко безумными, мокрыми глазами:
— Ты не отдавай меня, Сережка, не отдавай!
Он должен был как-то помочь ей, а она думала — он хочет убежать от нее, и заторопилась, заговорила, предупреждая нервными движениями пальцев, чтобы молчал, чтобы только слушал:
— Ты помнишь, Сережка, ледоход? Я стояла на берегу, а ты бегал там с баграми... Лодки таскал, мокрый!.. Я думала, что умру, Сережка!.. Все перевернулось тогда во мне! Все!.. Думала, дождусь лета — расскажу!.. А ты... Как ни придешь, все мне про Лешку!.. И ты, и другие!.. Пусть они! А ты... — Она опять зарыдала.