Никогда не кончится июнь
Шрифт:
«Дарьюшка.
Я умираю.
К сожалению, выполнить то, для чего я жил последние годы, мне самому невозможно.
Сделать это за меня придется тебе.
Если вспомнишь, чему я учил тебя двенадцать лет из тех девятнадцати, когда жил той, другой жизнью.
ОНИ не отпустят меня и там, за гранью, пока не исполнится то оставшееся, единственное из двух, что еще может сбыться.
Первая жизнь загублена раньше твоего рождения, и этого тебе уже не исправить.
Я прошу лишь вырвать из их сетей наши души… и ее воспоминания.
Помоги
Не препятствуй ничему, что покажется невероятным.
Торопись.
И помни — у НИХ в плену остается
одна юная жизнь.
Залевский Б.Т.»
Почерк письма был мелким и витиеватым.
Но я с легкостью разобрала его, словно мне случалось делать это не в первый раз, и почему-то не было никаких сомнений в том, что письмо написано покойным антикваром и предназначается именно мне.
Из его содержания я ничего не поняла… и, в то же время, какое-то смутное воспоминание шевельнулось где-то глубоко-глубоко. Словно я знаю, о чем идет речь.
Но знаю не здесь, а в какой-то другой жизни…
И это обращение — Дарьюшка — как к хорошо знакомому, даже близкому человеку, отчего-то тоже не показалось мне странным…
Тупо глядя на лист в руке, я вдруг заметила, как он похож на тот, на котором была написана моя фальшивая контрольная по музлитературе.
Точь-в-точь такие же мелкие клетки, тот же нестандартный размер…
В груди глухо застучало сердце.
Все не случайно.
Это недоразумение с контрольной, и то, что в результате ее подмены я осталась в городе…
Не случайность, а закономерность.
Так было нужно.
Ему.
Зачем?
Что это за таинственное поручение, которое я должна выполнить? О сути его в письме не было сказано ни слова. Как же я могу сделать то, не знаю, что?..
Я медленно перечитала короткий текст и уцепила в нем одну фразу, которая указывала на мой первый шаг к его выполнению.
Если вспомнишь то, чему я учил тебя двенадцать лет, когда жил той, другой жизнью…
…Казалось бы, чего проще — разорвать упавшее будто с неба послание, пустить его клочки по ветру с высоты одиннадцатого этажа и, смеясь, включить компьютер и начать стрелять пиратов… Однако я все еще продолжала держать в руках надорванный темно-серый конверт.
Потому что между мелких строк выплывали какие-то ускользающие кадры той, другой жизни, о которой упоминал Борис Тимофеевич.
И я почему-то отчетливо знала, что обычной памятью вспомнить этого невозможно.
Вернее, может быть, возможно при каких-то определенных условиях. Каких?..
Я решилась на эксперимент, и память, перелистывая
Она не нашла там ничего, связанного с умершим соседом, кроме того единственного эпизода, когда семилетней девочкой я пришла к нему с тарелкой блинов…
Значит, файлы находятся не здесь…
Но они есть. Это я почему-то точно знала.
Как то, что днем светит солнце, а ночью — луна.
И, скрестив от внезапного холода на груди руки, я понимала, что обязательно и всенепременно должна сделать то, чего он ждет от меня.
Иначе…
…И помни — у НИХ в плену остается…
(Интересно, у кого это — у НИХ?..)
Одна юная жизнь.
Иначе — я была уверена — быть беде.
Я прошла в свою комнату и, медленно шевеля рукой, положила письмо в верхний ящик комода.
Потом, загибая пальцы, посчитала дни. Получилось, что со дня смерти Бориса Тимофеевича прошло шесть дней.
Торопись…
Оглядела свою тихую комнату и снова почувствовала легкий укол в солнечное сплетение от мысли, что прямо над ней находится его предсмертное пристанище.
Внезапно меня захватило необычное ощущение…
Словно на какой-то миг моя душа расцепилась с телом.
И это мне тоже что-то смутно напомнило…
В память вновь пролезла строка упавшего под ноги послания.
Если вспомнишь…
И я поняла, что если и смогу что-то вспомнить, то только там, наверху, в точно такой же комнате, как эта, посреди которой я сейчас стою в полном замешательстве.
И, не теряя времени, я вышла из квартиры и по широким ступеням уже привычно поднялась на двенадцатый этаж, взяла в руку холодную медную голову льва и нажала на кнопку звонка в квартиру 96.
ГЛАВА 8
Степа принял меня, как мне показалось, отстраненно — казалось, его всерьез заботило какое-то новое обстоятельство. Хмуро произнеся «Привет…», он удалился вглубь квартиры и пропал из виду.
Разувшись, я разыскала его в комнате дяди.
Он молча стоял перед письменным столом. На столе не было ни ручки, ни тетради.
Урна тоже была пуста.
Внезапно племянник обернулся ко мне и возбужденно сообщил:
— Знаешь, что он писал?!
— Что? — спросила я, присаживаясь в плетеное кресло-качалку, стоящее у стены.