Никогда не называй это любовью
Шрифт:
Однако при помощи громкого протеста и других волнений мы надеемся вынудить правительство давать людям нормальную еду.
А ответ на ее отчаянное письмо пришел почти сразу же вместе с последней почтой:
Ты ужасно напугала меня, когда написала в своем письме, что я убиваю тебя и наше будущее дитя. Ну нет уж, скорее я откажусь от своего «места», оставлю политику и уеду куда угодно, как только ты пожелаешь этого. А ты?
Уедет ли она? Со всей решимостью, на какую она была способна, Кэтрин отталкивала от себя эту мысль, подобную мукам Тантала. В конце концов, нельзя же погружаться в свое несчастье до такой степени, чтобы становиться такой эгоистичной и недальновидной! И она написала ему в ответ:
Твое письмо принесло мне огромное утешение и облегчение. Всю последнюю неделю я страшно боялась за тебя. Дорогой, умоляю, береги себя, и тогда я тоже сделаю все, чтобы как следует позаботиться о себе.
Обещаю, буду беречь себя как только смогу. Ведь мы живем только друг для друга и должны прожить еще много-много лет вместе.
А потом наступило Рождество, вместе с которым пришло и послание от Чарлза:
Желаю тебе самого-самого счастливого Рождества, моя дорогая!
Мысль о том, что Чарлз проведет Рождество за тюремной решеткой, была для Кэтрин слишком невыносима – с этого времени она потеряла терпение. Она начала непрестанно задавать Вилли вопросы, требовательно спрашивая его, что будет дальше. Вилли делал все от него зависящее, но этого было по-прежнему недостаточно. Естественно, ему было весьма приятно восседать с Джозефом Чемберленом и сэром Чарлзом Дилком, обсуждая с ними условия, на основании которых правительство смогло бы освободить узников, при этом не потеряв своего лица. Но ничего, кроме разговоров, не происходило. То он должен встретиться в Дублине с мистером Фостером, то – с мистером Гладстоном, если это будет необходимо. Тогда Кэтрин сама написала мистеру Гладстону записку, в которой просила его принять ее, но премьер в это время находился с визитом в Шотландии, а потом – в Хавардене. Так или иначе, казалось весьма вероятным, что он вообще не собирается встречаться и говорить с ней.
Кроме того, теперь ее беременность уже бросалась в глаза. Поэтому Вилли был шокирован намерением жены встретиться с Чемберленом. Тем более что ей не удастся сделать больше, чем уже сделал он, Вилли. Да и подобает ли женщине в ее положении показываться на публике? И о чем она, собственно, так беспокоится? Политических заключенных содержат очень хорошо. И ее драгоценный мистер Парнелл пребывает в тепле и уюте, в то время как он, Вилли, носится по всему городу в ужасную погоду, разбираясь с этим проклятым делом.
И тогда, прижимая к груди флакончик с симпатическими чернилами, она написала Чарлзу снова и совсем немного:
Не думаю, что мне и дальше удастся выносить весь этот обман и отговорки. Когда тебя освободят, обещай, что ты немедленно приедешь сюда. Но предупреждаю, что ты должен быть готов к тому, что больше я тебя никуда не отпущу.
Его ответ пришел сразу же:
Да, дорогая, я приду к тебе, приду сразу же, как только меня освободят, любовь моя! И ничто в мире больше не сможет задержать меня, может быть, даже и Ирландия. Я склоняюсь к мысли, что правительство намеревается освободить меня совсем незадолго до открытия парламента.
Вчера и сегодня, когда мы втроем прогуливались по тюремному двору, ворота соседнего двора дважды открывались, пропуская повозки. И нас разделяла одна лишь невысокая стена, через которую мы могли запросто перепрыгнуть. В нашем дворе не было надзирателя, только в соседнем дворе находился охранник, да и тот стоял к нам спиной. Но попытка побега после полугодового пребывания здесь и проделанной нами работы не принесла бы никакой пользы. Мы ничего не выиграли бы этим побегом.
Январь прошел черепашьим шагом. Наступил февраль, и Кэтрин решила, что близится время родов. Она сообщила Вилли о своих опасениях насчет того, что ребенок может родиться раньше срока. Вилли не ожидал его появления на свет до весны, но все говорило о том, что ребенок родится в феврале. Это подтвердил и врач.
– Чем скорее, тем лучше, – благодушно заметил Вилли.
Он не любил последних недель беременности жены и поэтому всегда находил массу предлогов как можно реже бывать в это время дома. Его подагра давала о себе знать, причем с огромной силой.
После долгих ожиданий и напряжения последних месяцев Кэтрин почти обрадовалась, когда у нее начались схватки. Это произошло совсем внезапно. Тем утром она ходила через парк к тетушке Бен, совсем забыв о предупреждении, что вот-вот могут начаться роды, хотя предупреждение было сделано ей всего за день до этого.
Сразу же после ленча ее пронзила жесточайшая боль. Она послала Джейн за доктором, и, не успела та дойти до двери, как новый приступ боли с еще большей силой потряс Кэтрин. Тут-то она и решила, что роды начнутся с минуты на минуту. Ее охватил какой-то дикий восторг! Наконец, наконец что-то происходило!
Но, несмотря на ее приподнятое настроение, роды оказались отнюдь не легкими. Время все шло и шло, уже наступил вечер. Потом ночь. Зажженные повсюду лампы высвечивали темные круги под глазами Кэтрин. На потолке отражался огонь камина. Несколько раз Кэтрин впадала в дремоту, и ей казалось, что рядом с ней находится Чарлз. Потом от страшной боли и измождения ее фантазии стали еще более нелепыми, и ей уже мнилось, что ее тело разрывается надвое, чтобы дать жизнь некоему странному предмету, по своей форме напоминающему карту Ирландии. До ее ноздрей донесся слабый запах хлороформа, показалось, что маленькая страна, становясь все больше и больше, повсюду расстилается зеленым ковром, – и тут комнату наполнил детский плач.
– Миссис О'Ши! У вас родилась дочка!
Так вот чей плач она услышала… Но он казался таким слабым, чуть слышным…
Она подняла отяжелевшие веки.
– С ней все в порядке?
– Да, она прелестна! Правда, немного маленькая. Но время лучшее средство.
Эти прозаические слова, эхом отзывающиеся в голове Кэтрин, произносила Люси. Милая Люси, которая принимала роды первых троих детей. Слезы наполнили глаза Кэтрин. Она должна быть такой счастливой, ведь только что она дала жизнь ребенку Чарлза. Но она не чувствовала ничего, кроме одиночества – ужасного, отчаянного одиночества. Комната казалась ей слишком темной. И какие-то мрачные, бесформенные тени все время давили на нее откуда-то сверху…