Николай I
Шрифт:
Впрочем, и император в профилактике революционной лихорадки иногда доходил до чрезмерности. Однажды Министерство внутренних дел разослало такой циркуляр: «Государь Император, обратив особенное внимание на чрезвычайное распространение употребления зажигательных спичек, усмотреть изволил, что при случившихся в 1848 году пожарах, истребивших в одних городах более как на 12 000 000 рублей серебром обывательских имуществ, поджигатели весьма часто совершали своё преступление посредством спичек. Вследствие сего Его императорское Величество в день 29 ноября 1848 года Высочайше повелеть изволил:
1. Чтобы заведения для выделки зажигательных спичек допускаемы были в одних столицах.
2. Чтобы продажа зажигательных спичек вразнос была вовсе запрещена.
3. Чтобы те из сказанных заведений, которые существуют ныне в губерниях, были закрыты через месяц…» [445]
Тем не менее нравственных поджигателей искали, где только возможно. Автор знаменитого словаря и собиратель фольклора Владимир Иванович Даль прокомментировал происходящее пословицей: «Времена шатки — береги шапки» [446] . Подозрение пало даже на столь, казалось бы, патриотичных в помыслах славянофилов. Николай одно время считал, что в их кругу «под видом участия к мнимому утеснению славянских народов таится преступная мысль о восстании против законной власти соседних и отчасти союзных государств и об общем соединении, которого ожидают не от Божьего произволения, а от возмущения, гибельного для России!» [447] .
445
Император Николай Первый. М., 2002. С. 276.
446
Барсуков Н.П.Жизнь и труды М.П. Погодина: В 22 кн. СПб., 1888-1910. Кн. 11. С. 365.
447
Аксаков И.С.Письма к родным. 1844—1849. М., 1988. С. 501.
Понадобились основательные объяснения с видными идеологами славянофильства: Иван Аксаков давал письменные показания лично для императора — на них Николаем были сделаны собственноручные примечания и начертана высочайшая резолюция начальнику Третьего отделения графу Орлову: «Призови, прочти, вразуми и отпусти» [448] . Ещё одного славянофила, заподозренного в разжигании розни между прибалтийскими немцами и русскими, Юрия Фёдоровича Самарина, Николай велел продержать 12 дней в заключении (впрочем, весьма мягком, с вином, книгами, баней, питанием по желанию «откуда угодно»), потом призвал прямо в свой кабинет Зимнего дворца. Беседа, записанная Самариным сразу по возвращении, больше напоминала строгое родительское наставление. Николай указывал на вредные последствия самаринских «Писем из Риги», ходивших по рукам в виде «самиздата». Он говорил, что они «ведут к худшему, чем 14 декабря», так как стремятся «подорвать доверие к правительству и связь его с народом, обвиняя правительство в том, что оно национальные интересы русского народа приносит в жертву немцам… Верю, что вы намерения не имели, но вот к чему вы шли». «Вы хотели сказать, — пояснял Николай, — что со времени императора Петра I и до меня мы все окружены немцами и потому сами немцы…» Угроза «отдать под суд», после которого «вы сами знаете, вы бы сгинули навсегда», постепенно сменилась отеческим: «Дело конченное, помиримся и обнимемся». Самарин только и был переведён из Петербурга в Москву, служить «на глазах родителей» [449] .
448
Там же. С. 497.
449
Самарин Ю.Ф.Сочинения. Т. 7. М., 1889. С. XCII-XCIII.
Любопытно, насколько часто в это время император исполняет роль строгого, но великодушного судьи. Вот ещё одно замечание Николая 10 июня 1848 года: «Залуцкий взят… Я предам его суду, а потом прощу» [450] . А самое знаменитое императорское «прощение» навсегда вошло в историю мировой литературы.
По доносу правительственных агентов в ночь на 23 апреля 1849 года начались аресты участников собраний в доме 28-летнего Михаила Васильевича Буташевича-Петрашевского. Дознание показало, что арестованные обсуждали идеи утопического социализма и проблемы внутреннего положения России (крепостное право, судопроизводство, цензура), а в более узком кругу вели разговоры о революции, тайных обществах, «ненадобности религии», подумывали о руководстве крестьянским восстанием… Это был тот пугавший всех «заговор», которого ждали и всё не могли найти. Страхи высшего общества, вызванные «охранительной тревогой», были вымещены на петрашевцах. Следствие велось до осени, а 27 сентября 1849 года Николай наряду с обычным «здесь всё тихо и спокойно» сообщил Паскевичу: «На днях начинается суд над канальями открытого весной заговора» [451] . «Канальи» были представлены Николаю как «сборище молодых людей, которые, заразившись заграничным учением социализма и гражданского равенства, мечтали о распространении оных в России для произведения политического переворота» [452] .
450
Щербатов Л.П.Генерал-фельдмаршал князь Паскевич. Его жизнь и деятельность. Т. 5. СПб., 1896. С. 293.
451
Щербатов А.П.Генерал-фельдмаршал князь Паскевич. Его жизнь и деятельность. Т. 5. СПб., 1896. С. 341.
452
Россия под надзором. М., 2006. С. 428.
Из 122 человек, проходивших по делу, 21 (в том числе Фёдор Михайлович Достоевский) был приговорён судом к расстрелу. Николай приговор изменил. 22 декабря 1849 года в Петербурге, на заполненном тысячами зрителей Семёновском плацу, когда первая тройка приговорённых (в том числе Петрашевский) будет облачена в саваны и привязана к столбам, когда в пятнадцати шагах от неё выстроятся солдаты и уже прозвучит команда «прицель!», вдруг (точнее «вдруг») барабаны ударят «отбой» и генерал-адъютант Сергей Павлович Сумароков объявит о высочайшим прощении. Смертная казнь будет заменена каторгой, ссылкой, определением в арестантские роты, в солдаты. Одного из приговорённых, Александра Ивановича Пальма, освободят прямо на плацу — его только переведут из гвардии в армейскую часть.
Благодаря воспоминаниям, письмам, страстному монологу князя Мышкина в романе «Идиот» мы знаем, какое потрясение пережили Достоевский и его товарищи («десять ужасных, безмерно-страшных минут ожидания смерти»). Мы знаем, что наследник Александр, удовлетворённый избавлением приговорённых от смертной казни, поехал вечером на оперу «Дон Жуан» и остался ею доволен [453] . Что переживал в тот день Николай, мы не знаем.
В ту эпоху «отец-командир» Иван Фёдорович Паскевич оставался чуть ли не единственным действительно близким доверенным лицом Николая. Переписка с ним — неширокое окошко во внутренний мир императора. «Тяжёлое время, но унывать не стану», — признавался Николай «отцу-командиру» в начале весны 1849 года. Жаловался, что помимо внешнеполитических дел («про Францию и говорить не стану — это хаос, вертеп извергов, готовых на всё») много хлопот доставляет внутренний бюджет («Бюджет… крайне тяжёл»; «Не знаю, право, как вывернуться из сметы… Ужасно! Надо везде беречь копейку!») [454] .
453
Волгин И.Л.Пропавший заговор. Достоевский и политический процесс 1849 года. М., 2000. С. 584.
454
Щербатов А.П.Генерал-фельдмаршал князь Паскевич. Его жизнь и деятельность. Т. 5. СПб., 1896. С. 205, 209, 247.
Для того чтобы увериться, что Россия по-прежнему предана своему государю, Николай предпринял поездку всей царской семьи в Москву, на празднование Пасхи и освящение Большого Кремлёвского дворца. Толпы встречали царский поезд ещё на подъездах к Первопрестольной. А встреча царя и народа 27 марта 1849 года при высочайшем выходе к молебну в Успенском соборе впечатлила многих современников:
«Площадь кишит народом, не видать нигде пустого места и яблоку упасть негде, — Иван Великий по всем ярусам уставлен людьми, — все паперти, крыши заняты, — около стен везде подмостки и скамьи. Взоры устремлены на дворец, где с утра подняли императорский флаг, к крыльцу, откуда должен показаться царь. Большой Успенский колокол давно уже благовестит к торжественному молебну Скоро ли, скоро ли? <…> Съехались все государственные чины. Уже прибыл и митрополит. Всеобщее ожидание. Вдруг… Трезвон оглушающий, какая-то громовая, торжественная, наполняющая сердце веселием гармония: Царь показался на крыльце.
Вот он, вот он! Головы все открылись. Он поклонился народу; ур…ааа! Ур…ааа! Ур…ааа! Он сошёл с крыльца, — всех выше, всех виднее, — за ним его первый сын, наследник, родившийся в Москве, среди нас, его младшие сыновья… Ура! Ура! Ура! Народ со всех сторон бросается к нему навстречу, загораживает дорогу; ему пройти, кажется, нельзя, но он проходит свободно, и лишь только куда оборотится, везде перед ним сама собой раздвигается улица…»
Автора этой живой картины Михаила Петровича Погодина потрясла реакция группы владимирских плотников, стоя рядом с которыми он наблюдал за царским выходом:
«— Ребята, я остановлю его, — сказал один детина дюжий, в сажень косую в плечах.
— Что ты, — закричали на него прочие, ухватясь за полы.
— Еже ей-ей остановлю, — говорит он, порываясь вперёд.
— Полно, полно, зачем?
— Скажу: дай насмотреться» [455] .
Николай получил заряд бодрости и оптимизма. Паскевичу в Варшаву полетело письмо: «Здесь нашёл я всё в отличном духе и порядке, так что сердцу отрада, и набираю этим зрелищем новые силы на мою тяжкую юдоль!» [456]
455
Барсуков Н.П.Жизнь и труды М.П. Погодина. В 22 кн. СПб., 1888-1910. Кн. 10. С. 222.
456
Щербатов Л.П.Генерал-фельдмаршал князь Паскевич. Его жизнь и деятельность. Т. 6. СПб., 1899. С. 280.
Павел Васильевич Анненков, вернувшийся в Россию из бушующего Парижа, был поражён внутренним спокойствием страны: «Наша тишина была неподдельная, испытанная. Начиная с богатейшего земельного собственника и через весь ряд именитого и заурядного чиновничества до последнего торгаша на улице, все в один голос гордились и радовались тому, что политические бури и ураганы никогда не досягают и никогда не достигнут, по всем вероятностям, наших пределов» [457] .
К концу лета 1849 года революции в Европе пошли на убыль (хотя не пошла на убыль неприязнь к осуждавшей их России). Паскевич спас Австрию, усмирив венгерский мятеж. Николай ждал его с победой в Варшаве.
457
Анненков П.В.Литературные воспоминания. М, 1983. С. 478.