Николай Рубцов
Шрифт:
Воистину, умри, а лучше не скажешь. Воистину — это звездная вершина творчества Владимира Федоровича... Вы, дескать, хлопочете о переводе Рубцова на дневное отделение, так нате же! Выкусите! Вашего Рубцова и с заочного нетрудно выгнать.
То есть почему нетрудно? Его просто нельзя держать в институте даже и на заочном отделении! И если держат, то только по причине необъяснимого добродушия самого Пименова.
Надо сказать, что манеры Владимира Федоровича Пименова производили впечатление на окружающих.
Многие студенты, например, как свидетельствуют воспоминания того же Льва Котюкова, считали, что в прошлом Пименов «всеми театрами СССР ведал, в кресло министра культуры метил»... Даже те, кто не питал симпатии к Пименову,
Булгакова, он вынимал наган; оттого и прозван был «Наганщик» (В. Цыбин «Но горько поэту...»).
И миф о том, что Пименов якобы заботился о студентах вообще и о Рубцове в частности, тоже оказался достаточно живучим...
«А милейший царедворец Пименов, — пишет Лев Котюков, — хоть и хмурил свои грозовые, брежневские брови при упоминании Рубцова, но, однако, не исключал из института без права восстановления и переписки и сквозь пальцы смотрел на его проживание без прописки в общежитии. Именно благодаря Пименову Рубцов успешно окончил Литинститут, а не был изгнан с позором, как гласят литературные легенды».
Однако стоит обратиться к документам, и все эти мифы обнаруживают свою несостоятельность.
Мы видели, как тонко выдавал товарищ Пименов А. Романову «компромат» на Рубцова! Причем делал это без особой цели, просто на случай, если по своей собственной глупости и недомыслию надумают, например, вологодские товарищи принять этого злодея Рубцова в Союз писателей. Знайте, товарищи, все. Владимир Федорович вам раскрыл глаза, насколько опасен Рубцов...
И я не случайно акцентировал внимание читателей на датах документов... Посмотрим еще раз...
8 апреля — Рубцов просит восстановить его на дневном
отделении.
22 апреля — в институт приходят бумаги из девятнадцатого отделения милиции.
26 апреля — В. Ф. Пименов отправляет ответ на ходатайство А. Романова.
То есть 26 апреля решение было принято...
Тем не менее сам Рубцов и 27 апреля не знает об исходе своего дела. Он, конечно, справлялся у Пименова, но тот по свойственной ему доброте и мягкосердечию о собственном письме-доносе в Вологодскую писательскую организацию позабыл, позабыл и о том, что уже отказал Рубцову в восстановлении на дневном отделении. Он предложил Рубцову написать заявление и объяснить, что же произошло 17 апреля... Рубцов написал...
— 4 —
«Уважаемый Владимир Федорович!
Я пишу Вам в связи с ходатайством Вологодского отделения Союза писателей, а также в связи с письмом в институт от начальника отделения милиции.
В первую очередь — о письме из милиции. Если говорить подробно, все произошло так:
Однажды вечером я приехал в общежитие института. На вахте меня не пропустили. Они имели на это право, но мне, как говорится, от этого не было легче. Я решил поехать на ночлег к товарищу и с этой целью подошел к такси. Водительница такси потребовала деньги за проезд заплатить вперед. Я отдал ей три рубля, так как более мелких денег у меня не оказалось (еще при себе у меня осталось столько же, т. е. 3 р. Это имеет значение). И мы поехали. Когда, выходя из машины, я попросил сдачу, водительница отказалась вернуть ее. Она с нескрываемым нахальством стала утверждать, что никаких денег у меня не брала. Тут стоит помянуть Есенина: такую лапу не видал я сроду! А если помянуть Гоголя, это черт знает что такое! И тогда я нарушил свое правило последнего времени: не гневаться и тем более не разжигать в себе гнев. Я потребовал продолжить поездку до ближайшего милиционера. Я это сделал с целью «проучить» ее. Теперь я понимаю, что поступил тогда удивительно глупо. В деревне, наверное, поглупел. Ни в коем случае нельзя было рассчитывать, что она покается в милиции, а нельзя забывать, что ее отвратительный поступок с моей стороны недоказуем. В милиции меня и слушать не стали, так как в
Здесь, видимо, нужно прервать повествование Рубцова и попытаться понять, что же он имеет в виду, когда говорит, что «поглупел... в деревне». В стихах, написанных зимой 1964/65 года, никакого «поглупения» не ощущается.
«Поглупением» Рубцов называет отвычку от жизни большого многомиллионного города, где такие понятия, как стыд и совесть, оказываются необязательными в общении людей вне круга домашних и сослуживцев, где отсутствие стыда и совести нисколько не мешает этим людям выглядеть внешне вполне добропорядочно.
Разумеется, это не значит, что в сельской местности не встретишь лжецов и негодяев, но в деревне все люди на виду, каждый знает друг друга и это сдерживает людей...
Рубцов как-то немного смешно говорит о заведенном им правиле «не гневаться и тем более не разжигать в себе гнев», но, очевидно, что он искренне, хотя и не слишком успешно, пытался следовать ему. На своей шкуре узнав, что значит московское жлобство, он изо всех сил пытается не подставиться сейчас, когда решается вопрос об устройстве дальнейшей жизни.
Выпив с кем-то, он пытается устроиться на ночлег в общаге, но в общежитие его не пускают... «Они имели на это право, но мне... от этого не было легче». И все же Рубцов и здесь не вспылил, подчинился, покинул общежитие и решил отправиться к товарищу в Марьину Рощу.
От общаги Литинститута туда, хотя это и недалеко, маршрутным транспортом не добраться. К счастью, на остановке стоит такси. Правда, женщина, сидящая за рулем, просит заплатить вперед. Рубцов отдает ей трешку.
Что подумала неведомая нам московская таксёрша Акименко? Может, просто решила, что три рубля и платит подвыпивший, загулявший пассажир? Это неведомо... Тем не менее за те несколько минут, пока Акименко везла пассажира, с этой мыслью она сроднилась, вернее, сроднилась с трешкой и даже, наверное, прикинула, как ею распорядиться. Только одного не сообразила, что у Рубцова на всю дальнейшую жизнь оставалось всего две трешки (вспомните составленный в милиции акт!) и отдавать половину своих денег за такси было для Рубцова немыслимо. Немыслимым было для Рубцова и примириться с таким наглым обманом.
А дальше — настоящий фарс... Рубцов начинает пугать водителя такси, выдавая себя за депутата Верховного Совета. Кстати, судя по воспоминаниям, Рубцов однажды пытался выдать себя за майора КГБ...
Ну, конечно, пузырящиеся на коленях темно-зеленые брюки, в которых, как метко заметил Лев Котюков, только бомжей хоронить, светлый, заношенный плащ, видавший виды шарфик — сразу видно депутата Верховного Совета... Ни за что не отличишь...
И может быть, потому-то и решилась неведомая нам Акименко везти подвыпившего пассажира в милицию, что сразу раскусила его, поняла, что не только депутатского удостоверения у него нет, но и самой обычной прописки, самого обыкновенного жилья не имеется...
Как мы уже говорили, работники сферы обслуживания сразу вычисляли Рубцова и срывали на нем все накопившиеся за день обиды.
Наверное, и Рубцов сообразил, что не надо бы ввязываться в эту историю, но было уже поздно, ловушка, которую он сам построил, захлопнулась.
И сразу наступила апатия — все планы рушились...
И, может быть, в милиции иначе бы отнеслись к заверениям Рубцова, если бы была у того прописка в паспорте. Но не было таковой у Николая Михайловича, и это одно делало его в глазах дежурных милиционеров подозрительным.