Никто, кроме нас!
Шрифт:
И мы увидели глаз.
Я не знаю, как вам это передать. Слов не хватает.
Антрацитово-черный, непроглядный, но в то же время какой-то рубиновый, большой, выпуклый, блестящий глаз смотрел на нас из обломков. Неотрывно. У меня мурашки побежали по рукам, плечам, спине. Я понял, что где-то – очень далеко – кто-то в чужой форме, сидя за пультом, видит нас всех. Меня – красного от загара, в драных джинсах и перепачканных навозом кирзачах. Сидящего на заду Шевырева – он поскользнулся. Конвойцев с «егерями» в на ремнях. Детей, женщин. Всех видит. И ничуть нас не боится. Может, даже смеется – вот они, эти русские. Дикари, решившие противостоять нашим армиям… Сбили беспилотник и пляшут вокруг, как папуасы. Ну-ну…
Разве это – война, если
– Они нас что, видят? – Шевырев поднялся, отряхивая свои галифе с лампасом. Подобрал кубанку.
– Скорее всего – да, – ответил тот полузнакомый мужик. – Тут даже записывающие устройства целы. Снимаем?
– Осторожней там, – буркнул Шевырев. – Чего встали, станичники и прочие?! А ну – по работам! Живей! Все дела переделали, что ли?!
Народ стал расходиться, переговариваясь, что соседи (в смысле – в Отрадной) позавчера аж турецкий штурмовик завалили… а вот такого еще никто не сбивал…
– Пошли, Ник, – толкнул меня в плечо Витька.
Я кивнул. И увидел Димку.
Опришко спустился ближе к камере, которую – соединенную пучком ярких проводов с какими-то еще деталями – положили на вспаханную взрывом землю. Присел на корточки. Приблизил лицо к объективу камеры.
– Я тебя убью, – услышал я тихий, какой-то даже нежный и от этого особенно страшный голос Димки. – Ты слышишь меня, падаль? Не прячься. Я тебя найду и убью за моего батю. Жди.
Он встал и, не глядя на нас, прошел мимо.
Тем вечером самозваная отдельная мотопланерная сотня Всекубанского Казачьего войска, не значившаяся ни в каких реестрах и волевым порядком присвоившая себе название «Крылатая сотня», в полном составе собралась в старых ангарах аэроклуба.
Полный состав – это тридцать один человек, так что «сотня» была условным названием. Я уж не говорю, что, кроме меня и Витьки, в ее рядах были еще двое «иногородних», записанных как «добровольцы» – отлично разбиравшийся в технике Ванька Тимкин и сын офицера горных стрелков Ромка Барсуков.
Тридцать один человек плюс девять пригодных к использованию парапланов.
Было жарко, даже душновато. В щели не задувало – снаружи стояла плотная, черно-звездная южно-летняя ночь. Горел на этот раз не костер – три керосиновые лампы, заправленные «самогоном». Мы сидели на ящиках вдоль стен и, если честно, впечатления боевого подразделения не производили. Казачата еще так-сяк – по крайней мере, на них на всех были кубанки (и как у них не плавятся мозги?!). Но и из них полный камуфляж был только на четверых-пятерых. А уж мы-то и вообще…
А вот машины выглядели неожиданно солидно. Около каждой – два шлема, переделанных из мотоциклетных, глухие, в мирное время – мечта любого пацана. Подготовленный боекомплект: пороховые гранаты, сделанные из консервных банок, с терочными запалами-самоделками; разнокалиберные бутылки с «коктейлем» и пристегнутыми охотничьими спичками; немецкие противотанковые гранаты, напоминавшие капли, повисшие на ручках; ракеты, сделанные из обрезков труб и снаряженные в самодельные кассеты… «Свирепый Карлсон» – «ТХ-42» Макса Дижонова и Жорки Тезиева – был снаряжен блоком из шести ППШ, направленных вниз; кто-то где-то читал о такой штуке, использовавшейся во время Великой Отечественной, и ребята соорудили такую же из «некондиционных» ППШ (с разбитыми или отломанными прикладами). Нажал на спуск – и ППШ хором лупят вниз. Правда, при длинных очередях «Карлсона» начинало кидать так, как будто это был его живой тезка, который увидел, как Малыш изменяет ему с домомучительницей…
Честно? Меня по-прежнему нет-нет да и посещало ощущение, что все это – сон. Игра какая-то. Даже увлекательная; ну не будем же мы, в самом деле, куда-то лететь, убивать людей (вот бред-то?!), рисковать быть убитыми… Чушь. Не может быть. Но вообще мне тут нравилось. Все-таки – коллектив великая вещь. Витька Фальк отошел от своей тормознутой обалделости. Кругом хорошие ребята… Посидим, на гитаре поиграем, пивка выпьем – и по домам.
Пивка не было. А вот гитар было две, и Тимка Задрыга (о господи, как хорошо, что я не казак – а ведь их целая семья с такой фамилией; вон он – Антон Задрыга, мой ровесник, брат Тимки, тоже тут сидит!) брякал по струнам и напевал себе, как ни в чем не бывало – будто и нет никакой войны; совершенно неказачье напевал:
На стеклах, седых от пыли,пиши имена,Выкуривай за ночь пачку и жди эпилога.Семь женщин тебя любили,осталась одна,Она бесконечно просто зовется – Дорога.А ей – то леса, то степи,то черный остовЗаброшенного вокзала да годы иные.Одни оставляли пепелсожженных мостов,А ты за собой оставил мосты разводные.А после ты будешь плакатьслезами вовнутрьО том, что другой дорогой полжизни протопал.Душа твоя, как собака,попросится в путьПо ржавым осенним листьям к утиным протокам…Вздохнул кто-то… Мне тоже взгрустнулось, я подумал, что уже два дня не видел маму – ну что стоит дойти?! Тимка пел:
Уставшие от скитанийвагоны скользнутС оборванных рельсов в небо и грянутся оземь…Семь странных твоих свиданий,семь верных разлукПроводят тебя глазами в последнюю осень [9] .– Ладно, хватит, – Колька Радько поднялся, одергивая «афганку». – Потом попоем, а сейчас… Короче, господа казаки и прочие… В общем, вот что, пацаны. На фронтах плохо, сводку вы читали сегодня. Но держимся. Они на части Россию порубили – а мы держимся, не сдаемся. Вон как – за Уралом стоят, и Воронеж держится в блокаде, и Саратов, и туляки с брянцами, и от Петрозаводска их поперли пинком под зад. И хохлы воюют, и Крым бьется, и бульбаши сражаются, и греки с югами в горы ушли и бьют этих как могут… В общем, бьемся. Бьются, – поправился он. – А мы сидим и заборы чиним… – Кто-то зафыркал. – А чего ждать? Пока с юга к нам гости придут, попользуются нашими мамками и сестрами, а нам концы обкромсают и в Эмираты продадут? У них не заржавеет. Вон, абхазы с осетинами отступали вчера по дороге, такое рассказывали – да вы и сами слышали…
9
Песня А. Земскова «Дорога».
Слышали. Слышали. Слышали такое, что не верилось. Бомбежки, жечь города – это было как-то… ну, я не знаю. Страшно, жутко… но понятно. Враг при этом все равно оставался человеком. Жестоким, безжалостным – но человеком. А вот эти рассказы… Я не мог поверить, что так бывает. Что могут насадить животом на кол маленького ребенка и возле него, умирающего, насиловать его мать. Что могут разрывать людей джипами. Закапывать по горло в землю на солнцепеке и на голову надевать металлическое ведро. Снимать кожу и посыпать солью живого еще человека. Что могут кастрировать схваченных мужчин и мальчишек, а потом на их глазах рубить руки, ноги и головы изнасилованным женщинам и девчонкам. Что могут молиться – и опять убивать. Это не укладывалось ни в какие рамки никакой войны. Это было страшнее разбомбленного Ставрополя.