Никто не умрет
Шрифт:
Заглотил за полторы минуты, сполоснул руки и тарелку в умывальнике у двери и попробовал понять, что за глупости у меня в башке про восемь лет и очистки. Понимать особенно было нечего. Важнее был вопрос, всегда ли я теперь так жрать буду, руками и с паспортизацией съеденного. Не хотелось бы, конечно, подумал я с отвращением и пошел клянчить вилку. Может, с нею в руках удастся удержать себя от дикарских повадок. А то мама ведь точно убьет. А папа останки высмеет.
Сестра-хозяйка занимала дальнюю комнату за туалетами. Сейчас она ее не занимала. Всего там было полно — ведер, тряпок, шкафов и полок, — а сестры не было. Я на всякий случай еще раз громко постучал в косяк, вошел и огляделся. Вилок
Я почему-то страшно обрадовался. Подошел, потрогал рукав. Куртка была вычищена, если присмотреться, следы от щетки заметны. Сильно это не помогло, но все равно спасибо. Я осмотрелся, но остальной одежды не нашел — ни штанов с кофтой, ни белья, ни кроссовок. Ладно, пусть полиции послужат, подумал я, не понимая, почему хожу по кругу и все время возвращаюсь к окну. Ничего в нем не было особенного — пластиковая рама, грязноватое стекло, внизу больничный дворик с зеленой оградой, а за ней — здоровенный корпус с надписью «РКБ». Без «Д».
Республиканская клиническая. Не детская. Взрослая больница, в которой сейчас лежат мои родители и дед.
2
Мама плакала.
Я, пока шел, к чему угодно был готов. Мама могла лежать в койке — вся в бинтах почему-то — и неподвижно смотреть в потолок. Мама могла оказаться здоровой и нормальной — и вышагивать по коридору, наводя порядок и строя всех подряд, — да, это она могла. Мама могла, и это пугало больше всего, сидеть под стулом или стоять посреди палаты, раскинув руки… Тут я споткнулся, чуть не вылетел из тапок и решил больше о таком не думать. И так внутри было холодней, чем снаружи. Снаружи-то я не мерз, только голые щиколотки ветром обдувало да сквозь тонкие подошвы тапок ощущалось, какой холодный асфальт и особенно грязь, — это когда я на скользкие пятна все-таки наступал. Нормальный врач или медсестра, кабы меня засекли, устроили бы кровавую баню с химической санобработкой. И за то, что из больницы выскочил, и за то, что почти неодетый, и за то, что так на заляпанных подошвах во взрослую больницу и вперся. Но я тапки оттер как мог, о бордюр на улице и о тряпку на входе, так что сверху ничего не было заметно. И заметных следов за мной не оставалось. В любом случае во дворе меня никто не засек, а внутри не обратил внимания — тут таких, в синих робах, немало, рост у меня нормальный, а куртку я упихнул в пакет, предусмотрительно свистнутый в том же кабинетике сестры-хозяйки.
В вестибюле я почти потерялся, но вовремя сообразил, что главное — не задавать вопросов и не попадаться на глаза врачам и охранникам. Посидел на скамеечке напротив здоровенной схемы, изучил все, отдыхая заодно — тяжело в тапках по мерзлой грязи бегать, — отмел все отделения, в которых моих явно быть не могло, — хирургия там всякая, ЛОР, гинекология и все такое. Некоторых слов вроде «перинатальный» я не знал, поэтому наметил непонятные центры и отделения как мишень второй очереди. Дождался, пока важный охранник в очередной раз выйдет курить, и не спеша прошел к лестнице.
В интенсивной терапии мамы с папой не было — двери во все палаты были открыты, не спрячешься. А в отделении какой-то там хирургии с цифиркой «один» меня чуть не застукали. Медсестра что-то писала за столом в холле, делившем коридор пополам, и не обратила внимания на то, как важно я прошел мимо, глядя перед собой. Но вдруг высунулась и окликнула:
— Мальчик, ты к кому?
Я, почти не вздрогнув, оторвался от всматривания в щель очередной двери и пошел будто к медсестре, а на самом деле мимо нее. И лишь когда понял, что теперь точно убегу, спросил:
— А Измайлов здесь лежит?
— А тебе зачем?
Я хмыкнул и направился к
— Куда поскакал-то? Здесь братец твой.
Я развернулся к ней и, пока разворачивался, дважды облился ужасом — сперва оттого, что я, выходит, постарел так, что отцу в братья гожусь, а потом — от того, что с папкой сделалось, коли его за брата моего принимают.
— Иди уж, он в двенадцатой палате, и мать ваша как раз там.
Медсестра показала в конец коридора, до которого я не дошел из-за нее как раз. Я пошел, почти побежал, гоня неуютность от фразы про мать — было в ней что-то неправильное. Но что с этих медиков возьмешь-то. Не прогнала — и ладно. Ну и я молодец — быстро как нашел.
Перед дверью я остановился, перевел дыхание, даже пригладил волосы, растянул морду в улыбке пошире и вошел.
Давно я так не пугался.
То есть я последнее время только и делал, что пугался, но тут страх упал как шкаф, быстро, неожиданно и прямо на стеклянные двери, чтобы вдребезги.
Палата была побольше моей. Шесть кроватей: две пустые, на двух, в противоположных углах, спали — на одной старик с бритой головой, на другой молодой дядька с татуировкой в виде острых щупалец на плече. Человек на ближайшей ко мне койке, очевидно, тоже спал, натянув простыню на голову. Рядом с кроватью, стоявшей под окном, сидела темноволосая женщина в белом халате. Она медленно гладила по голове того, кто лежал на кровати и мне виден не был.
Я стоял, вцепившись в ручку двери и пакет с курткой, и лицо у меня немело от улыбки и ужаса. Волосы были не такими. И спина не такой.
Женщина обернулась ко мне. Ей было лет пятьдесят, и она не была моей мамой.
Я зыркнул по сторонам и попятился. И тут, слава богу, ближайшая койка скрипнула, простыня сползла с белобрысой кудлатой головы, и парень, приподнявшись на локте, сипло спросил:
— Пацан, ищешь кого?
— Измайлова, — выдавил я.
— Я Измайлов.
— Нет, — выдохнул я с облегчением.
Парень посмотрел на женщину и с усмешкой сказал:
— Да.
Я закивал и вышел. И поскорее пошел к лестнице.
— Ты чего разбегался? — спросила медсестра. — Там все в порядке?
Я снова закивал — и впрямь на бегу. Пока добрая медсестра меня еще куда-нибудь не проводила. В юношеский инфаркт, например. Знаю ведь, что фамилия у нас далеко не оригинальная, — и вот так попался. Сердце до сих пор тарахтело как подорванное. Впредь умнее буду.
Сильно умнее я не стал, но маму нашел сам — в третьей палате отделения неврологии, это на седьмом этаже, сразу за большим холлом с телевизором, из которого через равные промежутки времени неслись аплодисменты, прерывавшие пронзительный голос, не понять, мужской или женский. Вокруг сидел десяток старушек и тетенек в пестрых халатах, а по углам жались несколько пожилых дядек в спортивных штанах и футболках или клетчатых рубашках.
Мама была не старая и не пугающая. Мама не сидела под стулом и не торчала пугалом посреди палаты. Мама просто плакала, сидя на краешке кровати. Тихо и горько, как маленькая девочка.
— Мам, ты чего? — спросил я, входя в палату.
Мама поспешно отвернулась от двери, пряча лицо. И тут же развернулась обратно, щуря заплаканные глаза.
— Наиль? — прошептала она.
— Да, мам, привет, — подтвердил я неуверенно. Не понимал я ее взгляда, размытого и нетвердого какого-то.
Мама вскочила и бросилась ко мне. Я попятился, но выскочить не успел. Мама налетела, обняла так, что больно стало, особенно спину, оторвалась, быстро осмотрела, смешно, как собака обнюхивает, — и принялась целовать мне щеки, лоб и виски, тоже очень быстро. Мама была в домашнем халате. От нее пахло лекарствами, шампунем и зубной пастой — и больше ничем.