Никто не умрет
Шрифт:
Лучше, наверное, страшный кипеш на плите. Пойду чаю попью, может, попустит.
Газовая плита тоже скандалила — авторозжиг не работал, от еле найденных спичек конфорка вспыхнула, тут же с хлопком погасла и отказывалась оживать, будто ее молоком насквозь залили. Вторая тоже. Третья занялась сразу и резво, хищными желтыми стрелками, так что у меня от руки паленым волосом запахло — а я и не знал, что уже лохматый там. Я с трудом поборол стихию и вспомнил, что обычный чайник мы забросили уже года три как. Плюнул, перекрыл газ, поставил греться электрочайник, придвинул к нему жестяную банку с заваркой, чтобы потом не искать, и пошел к компу. А куда еще податься одиноко му человеку посреди ночи?
Комп,
26
«Сгинь, нечистая» (тат.).
27
«Во имя Аллаха» (араб.).
Комп крякнул и поспешно выбросил на экран картинку загрузки.
Как, оказывается, просто все было.
Желания лезть в Сеть не было, но я все равно прошелся стандартным маршрутом. Пацаны спали, один Кир нес трудную вахту — видать, вырубить машину забыл. Хотя с него станется до утра висеть. Новостей минус ноль, скайп не буянит. Я все равно отрубил Сеть от греха, нашел наши фотоальбомы, включил режим пролистывания от поздних к ранним и откинулся на спинку кресла.
Хорошо было. И тогда всем, и сейчас мне. Сидел я и разглядывал себя стриженого, Дильку беззубую, счастливую маму и веселого папу. Это мы в аквапарке. Это Новый год, дома, салют, во, Дилька боится, а все равно лезет поджигать, а мама не может решить, пришибить любимую дочь на месте или собой накрыть. Это в лесу с Гуля-апой и ее бандой, они к машинам вышли на час позже назначенного срока и без ягод, сказали — не нашли, а у самих все пальцы и морды в соке, во, Ильнур-абый ржет стоит, харя как у клоуна. Это первое сентября, Дилька радостная и торжественная, а я креплюсь, стриженый такой — предпоследний раз, хе-хе. Это дача, я на велике, Дилька хищно арбуз пожирает. Во, а это Шарм, и я такой пи-иу, с понтона ныряю. Что за?!
Мне показалось, что комп мигнул, показал и тут же отдернул прочь другую фотку, хоть и похожую, как издевательская фотожаба. Я был такой же полуголый и нырял солдатиком — но не в синее-пресинее, а в мерзко-черное, не днем, а ночью. И рожа у меня была невеселая.
Я въехал, что на снимке, рванулся вернуть его и застучал по клавишам, отлистывая Дильку на резиновом крокодиле, маму верхом на папе, себя в маске с ластами, и себя утомленного на фоне опустошенной тарелки, и себя задорного на фоне груды шашлычков в той самой тарелке, и маму с папой на горке… Стоп. Это я сильно назад отмотал, черная фотка позже была. Айда обратно.
Я несколько раз перебрал весь альбом с начала до конца и обратно, открыл его так, чтобы видны были мелкие эскизы каждой фотки, прошелся по соседним альбомам — все без толку. Не было того снимка. Вообще не было темных снимков, с которыми я мог бы перепутать. Вернее, была парочка, с первого сентября: на одной фотке куча темных спин, это наш класс в актовом зале стоял к объективу, мягко говоря, затылками, и за ними, если приглядеться и включить воображение, виднелся
Я вспомнил, какой папа сейчас, и захотел что-нибудь разбить. Все бьющееся было на кухне. И чайник, кстати, тоже — который наверняка сто раз вскипеть успел. Пить особо не хотелось, но зря ставил, что ли.
Похоже, зря. Чайник, конечно, вскипел, а вот заваривать было нечего. Чайная банка отражала мое возмущение запыленным дном. Могли и здесь что-нибудь написать, мрачно подумал я. И сообразил: впрямь могли. Я закрыл банку, приподнял ее и опустил, вспоминая. Все правильно — я когда ее с полки брал, банка была потяжелее и шелестнула так быстренько. Была там заварка. А теперь не стало.
— Э, чай вернули быстро, — громко сказал я кухне. Кухня отмолчалась.
— Достали, — сообщил я и прищурился.
Холодильник с плитой дернулись в разные стороны, пол придвинулся и испуганно показал высохшие разводы, цепочки следов, босых и оносоченных, мелкие соринки — и пару чаинок, упавших вот только что. Я присел, рассмотрел их, сунулся пальцами за газовую плиту и чуть не сорвал ноготь. Встал, огляделся, отодвинул стол и выволок плиту из ниши, в которой она стояла всю свою жизнь — года три, значит. Далеко идти плита отказалась, но я решил, что теперь-то руку протисну. Мне хватит. Попробовал сунуться или заглянуть сверху — темень сорная, хоть ты исщурься весь.
Я сел, потом лег на пол и потянулся в щель невесть зачем. Пошарился там в сухих преградах, которые соединялись в самые неожиданные углы, собрал колючую горсть и вытащил ее наружу, чтобы не отвлекала больше. Ну и вдруг это чистый чай, кстати. Заварю, коли собирался.
Горсть была такая, что Дюймовочка с разбегу о тыкву убилась бы, — чай, гречка, обломки макарон, серые крупинки какие-то, буэ-э. Без чая сегодня, Измайлов, строго сказал я, стряхнул добычу в ведро, вытянулся на полу и полез снова. Надо же разобраться, что там такое и зачем.
Пальцы потыкались в пол, в плинтус, в стенку, в пол — и продавились дальше. Я замер, подождал и попробовал вытянуть руку еще немного. Она вытянулась, хотя вроде было некуда, и еще вытянулась, и еще. По шершавому теплому, по очень гладкому прохладному, опять по теплому непонятному. Я уже не понимал, под каким углом и на сколько метров умудрился растянуться и какие там могут быть поверхности, если стена внешняя, а рука все ползла и ползла тихим ужиком, и где-то уже рядом с нашей невзорванной машиной ткнулась в клочковатую мягкость. Странно знакомую. Я попробовал разобраться на ощупь, слегка повернулся — и тут в плечо вступило. Как ножкой табуретки, а сверху еще Таисия Федоровна села — ну, например. Я и охнуть не смог. Собрал пальцы и потащил руку обратно. Вместе с мягким клочкастым. Не бросать же, раз нашел. И потом — они меня без чая оставили, вот им за это.
Руку долбануло, теперь будто локтем шарахнулся, электрической косточкой, хотя не шарахался я и не задевал ничего. Я вякнул невнятно-возмущенное, извернулся и выдернул наконец руку с добычей.
С зайцем.
Это был мой заяц, тот самый, любимый и пропавший. Такой же, как раньше, — с голубыми прозрачными глазками, серыми катышками и расходящимися швами, только мелкий. Или это я покрупнее стал?
— Вот вы уроды, — сказал я жалобно. — Это ж мой заяц, вы что?..
И замолчал, гладя пальцем лысинку между ушами.