Никто не заплачет
Шрифт:
— Ого! Даже так? Мой фасончик, мой размерчик. Заверните! — Вера достала еще сигарету, он щелкнул зажигалкой.
Он уже не смеялся. Глаза его уперлись в Веру, и появилось в них что-то жесткое, неприятное.
— Я вас обидела, Федор? Простите.
— Нет, Верочка, вы не можете меня обидеть. Я понимаю, вам трудно поверить, что я вот так, сразу, влюбился в вас, но я ничего с этим поделать не могу. Наверное, вы здорово обожглись в жизни, но я не виноват в этом. Я тоже обжигался, и мотало меня так, что вы даже представить не можете. Я понимаю, мы с вами очень разные люди. У меня нет высшего
«Когда-то давно Стас тоже сказал мне, что я похожа на ангела, вернее, на рембрандтского херувима. А Федор наверняка даже не знает, что в Голландии в первой половине семнадцатого века жил художник Рембрандт… Впрочем, нет, он совсем не такой темный и уж точно не дурак».
— Я тоже выросла без отца, — серьезно сказала Вера, — а высшее образование здесь ни причем. Просто чем старше становишься, тем тяжелей веришь в серьезные чувства, особенно когда они вспыхивают так внезапно. Я вовсе не смеюсь над вами, ничего подобного. А вы, оказывается, обидчивый человек?
— Ну, есть немного. — Он мягко улыбнулся и налил в свой пустой бокал каплю белого вина. — Может, выпьем на брудершафт?
— Выпьем, — кивнула Вера.
Он встал, подошел к ней совсем близко, наклонился. Пить брудершафт в такой позе ему было не очень удобно. Быстро отхлебнув из своего бокала, он прикоснулся губами к Вериным губам. Опять на Веру повеяло чем-то жарким, напряженным, жутковатым, но одновременно головокружительным.
«Я как будто одичала, храня верность своему Зелинскому, — подумала она, а драгоценный Стас между тем любит меня, только когда я ускользаю. Так почему бы не ускользнуть всерьез? Такой подходящий случай… Приятно ведь, когда перед тобой рассыпаются в признаниях, кормят икрой и шашлыком из осетрины. Зачем загадывать, как все сложится? Вот узнаю получше этого Федора, привыкну к нему, сумею оценить его горячие чувства, отвечу взаимностью. Почему нет?»
— Может, погуляем немного? — спросил он, когда они вышли из ресторана. До дома два шага, но так не хочется расставаться.
— Поздно уже, Федор.
— Ну хотя бы до бульвара, и сразу обратно. Надо ведь перед сном подышать воздухом.
— Хорошо, до бульвара и обратно можно.
Они прошли несколько кварталов. В загазованном центральном микрорайоне большой старинный бульвар был единственным тихим и зеленым местом. Он находился в пятнадцати минутах ходьбы от Вериного дома.
В детстве Верочка проводила здесь много времени, зимой приходила кататься с горки, весной и летом — качаться на качелях и играть в «резиночку». С бульваром были связаны самые радостные детские воспоминания.
Днем здесь прогуливались мамы с колясками, подростки носились на роликах по длинным аллеям, на лавочках сидели вечные старички-доминошники.
Вечерами собиралась лихая молодежь, слышались пьяные вопли, хохот. Но сейчас почему-то было тихо. Может, мамаши и старички нажаловались, что по утрам валяются в песочницах осколки бутылок, горы окурков, презервативы, и теперь милиция гоняет отсюда лихую молодежь?
Верочка давно к бульвару даже близко не подходила, гулять было не с кем, да и некогда.
Оказывается, на центральной аллее шли какие-то ремонтные работы, часть ее огородили. Днем долбили асфальт отбойными молотками, и под ногами попадались крупные асфальтовые обломки. Верочка была без очков и в темноте почти ничего не видела. А фонари светили тускло. Она споткнулась, не упала, но подвернула ногу, а главное, высокий каблук босоножки хрустнул и отлетел.
— Очень больно? — Федор присел перед ней на корточки, она, опершись на его плечо, стояла на одной ноге.
— В рекламном ролике у девушки ломается каблук, она бросает в рот мятную конфету, отрывает второй каблук, делает из туфель тапочки и гордо шагает дальше, — морщась от боли, проговорила Вера, — ничего, здесь недалеко, я как-нибудь доковыляю с твоей помощью. Босоножки жалко. Они у меня самые нарядные.
— Вообще-то до моего дома еще ближе, — сообщил Федор, — и ковылять не надо. — Он легко поднял ее на руки.
Это было так неожиданно, что Вера не знала, как реагировать. Она удивилась, он держал ее на руках без всяких усилий, а весила она совсем немало.
— Спасибо, конечно, но мне все-таки надо домой, — опомнившись, тихо произнесла Вера, — и будет лучше, если ты меня поставишь. Я тяжелая, ты можешь надорваться.
— Ничего, — он легко провел губами до ее щеке, — своя ноша не тянет. Надо починить каблук, придется молотком стучать, а у тебя уже все спят, и вряд ли найдется подходящий клей, гвозди. Тебе ведь жалко босоножки.
— Но для этого каблук надо сначала найти, и все равно придется меня поставить. Это смешно в самом деле. Я же не ребенок и далеко не Дюймовочка.
Он осторожно опустил ее на землю, наклонился и отыскал каблук. Вера ковыляла еле-еле, опираясь на его плечо.
Федор действительно жил совсем близко. Переулок, параллельный бульвару, состоял из одинаковых девятиэтажных панельных домов.
Новый Арбат кто-то назвал «вставными челюстями Москвы». Этот панельный переулок в старом микрорайоне, среди старых, в основном дореволюционных строений, тоже был чем-то вроде маленьких вставных челюстей.
Они долго и мучительно поднимались на пятый этаж. Лифтов в хрущобах не было. Когда он вытащил ключи и открыл дверь, Вере стало не по себе. Ей вдруг захотелось убежать, казалось, переступив порог его квартиры, она переступит что-то важное и серьезное в себе самой. Она не понимала, хорошо это или плохо, а может, вообще — прекрасно, и не надо бояться.
Но убежать почему-то не хотелось. Все ведь ясно. Не маленькая. Если она войдет в квартиру, значит… А почему, собственно, это должно что-то значить?
— Ну что ты застыла? — спросил он, почувствовав ее нерешительность. Заходи, не стесняйся.
Федор буквально втащил ее в квартиру, не то чтобы насильно, но достаточно властно и усадил в кресло.
Вера огляделась. Крошечная однокомнатная «распашонка». Дверь на кухню прямо из комнаты. Совсем мало мебели, только журнальный столик, маленький переносной телевизор, два кресла, широкая низкая тахта, покрытая клетчатым пледом, маленький полированный шкаф образца шестидесятых. Квартира показалась Вере какой-то странной, нежилой.