Нищета. Часть первая

Гетрэ Жан

Но и в ссылке Жак был далек от каких-либо действий: он только размышлял. Так неужели же за это его хотели наказать?

Бродар перенесся мысленно в Новую Каледонию. Ему припомнился океан, огромные валы, разбивающиеся о подводные рифы, мощные циклоны, вырывающие с корнем деревья, и он подумал о том, как много общего между человеком и стихией. Быть может, пытаясь все разрушить, она тоже восстает против владычествующих над нею законов? Кто знает, каким тайным импульсам повинуются порывы урагана?

Пребывание в Каледонии открыло ссыльному глаза на многое. Он вспомнил, как, равнодушный к великолепию первобытного ландшафта, озаренного непривычно ярким солнцем, поднимался он на холм, где находилось почтовое отделение, в нетерпеливом

ожидании письма от Анжелы или Огюста. Иногда в конверте он находил двадцать су почтовыми марками… Милые дети! Они лишали себя самого необходимого, чтобы сэкономить отцу на курево! Но Жак бросил курить. Ибо человек, движимый высокими побуждениями, способен сделать все, что захочет. Он откладывал присылаемые деньги, чтобы потом порадовать всех гостинцами… О черт, ведь как раз на днях должен прибыть сундук с подарками, — все его сбережения за годы ссылки, — а он в тюрьме!

Письма жены и детей, которые он хранил при себе, во время ареста почему-то были отобраны. Нет ли тут какого-нибудь подвоха? Там, на полуострове Дюко [37] , он не раз слышал, как товарищи возмущались нарушением тайны переписки. Рибур и Алейрон [38] , вероятно, боялись, что в письмах разоблачаются их злодеяния. Однако палачи могли быть спокойны: жертвы их спали вечным сном на парижских кладбищах за шесть тысяч лье оттуда.

Особенно много рассказывали об Алейроне. Ходили слухи, что именно он руководил расстрелами в казарме Лобо. И после всего этого власти не постеснялись отдать на произвол убийцы судьбу несчастных людей, чудом избежавших его жестокой расправы!

37

Полуостров Дюко — находится в западной части Новой Каледонии.

38

Рибур и Алейрон — коменданты поселений коммунаров в Новой Каледонии, жестоко притеснявшие ссыльных.

Говорили и о том, что письма перехватывают. Но Бродар был рад, что почта все-таки доходит; со слезами на глазах, с глубоким волнением читал он нежные строки, проделавшие такой далекий путь. Пусть его переписку просматривают: ни ему, ни его близким нечего скрывать! Он и не помышлял о мести и, получая письма из Франции, думал только о семье. Зачем же отняли у него эти письма, столь драгоценные для него и не имевшие, безусловно, никакого значения для полиции? Подобные действия удивляли сейчас этого прямодушного человека ничуть не меньше, чем приговор, вынесенный ему шесть лет назад.

Бродару вновь вспомнилась повозка с мертвецами, перед которой он когда-то снял шляпу. Ему представился Париж, пылающий, как факел, озаренный красноватыми отблесками пожара, и эта повозка, доверху заваленная трупами стариков и детей. Он снова видел кровь, стекающую на мостовую… Это было у казармы Лобо. Тут его и арестовали.

До ареста Жак блуждал по объятому пламенем городу, охваченный безграничной жалостью к жертвам бойни, официально именовавшейся «восстановлением порядка». До сих пор он не мог без содрогания вспоминать увиденное.

В сквере у башни Сен-Жак, где когда-то беззаботно играли дети, его глазам предстал ужасный ров, сплошь заполненный умирающими и ранеными, которых свалили туда вперемежку с трупами.

Несчастные корчились в судорогах, обожженные известью; Бродар видел их окровавленные тела, мертвенно-бледные лица, простреленные лбы; до него доносились крики, вырывавшиеся из ртов, рассеченных сабельными ударами… Глядя на эти судорожные движения, слыша эти вопли, солдаты, закапывающие ров, остановились.

— Среди них есть еще живые! — сказал сержант.

Офицер, руководивший погребением, ответил

тоном заправского могильщика:

— Чепуха, продолжайте! Если тебе поверить, окажется, что там нет ни одного мертвеца!

Немного поодаль, возле груды трупов, Бродар заметил несколько солдат; они варили похлебку, напевая песни родного края. Одна из них поразила Жака, в детстве мать, склонившись над его колыбелью, убаюкивала его этой самой песней:

Бродяга, бродяга, Куда ты идешь? Замерзнешь, бедняга, Совсем пропадешь. Бродяга, бродяга, Куда ты идешь? Глядите, крестьяне! Вот виселиц ряд. Качаясь в тумане, Скелеты висят. Глядите, крестьяне! Вот виселиц ряд… Заря или пламя? День красен, как кровь. Окрашены вами Вражда и любовь. Заря или пламя? День красен, как кровь…

Бродар не лучше солдат понимал смысл этой наивной песни, под которую уснули вечным сном федераты, погибшие за великое дело. Но ему казалось, будто он слышит голос родной матери. И в самом деле, разве окровавленная Свобода, провожавшая жертвы вечного деспотизма старинной песней Жаков [39] , не была ему родной матерью?

В полумраке тюремной камеры перед Бродаром проносились страшные картины. Он был свидетелем того, как продажные писаки и проститутки тыкали зонтиками и тростями в глаза и распоротые животы трупов; видел, как охотились за людьми на крепостных валах и в катакомбах, с факелами и свирепо рычащими ищейками; несчастные матери и жены искали тела своих близких…

39

Жаки — участники Жакерии, восстания французских крестьян в XIV в.

О, ужас! Сколько раз в Каледонии, когда он сидел перед хижиной, залитой ярким лунным светом, струившимся с чужого южного неба, ему чудились среди деревьев скорбные тени замученных коммунаров…

Теперь Бродар был во Франции. Побежденных в майские дни [40] уже не убивали, а только сажали за решетку, но память о жертвах террора была еще свежа.

Жак обеими руками обхватил голову. Ему казалось, что он сходит с ума. К счастью, за ним пришли и вызвали на допрос к следователю. Наконец-то он узнает, в чем его обвиняют! Ведь из того, что жандармы буркнули ему во время ареста, он ровно ничего не понял: он был тогда слишком взволнован.

40

…майские дни… — См. примечание к сноске 4.

XXVI. Горе матери

Анжела пришла в себя только в тюрьме. Очнувшись на дощатых нарах, среди незнакомых ей спящих женщин, она никак не могла понять куда попала.

Приподнявшись, девушка огляделась и увидела большую комнату, едва освещенную привернутым газовым рожком. Здесь было около трех десятков женщин: одни лежали по углам на соломе, другие — на нарах, посреди комнаты. Некоторые арестантки, вероятно работницы, были прилично одеты, на других были лохмотья. Многие женщины безмятежно храпели, точно спали в своих постелях; кое-кто стонал во сне.