Нищета. Часть первая

Гетрэ Жан

Боязнь быть несправедливой привела к тому, что Агата заколебалась. Мало-помалу, под влиянием всех этих мыслей, казавшихся ей довольно верными, выражение ее лица изменилось. Она оставалась непреклонной, когда дело шло о принципах, но в обыденной жизни была очень покладиста.

Гувернантка почувствовала, что ее шансы на победу увеличились. Будучи наблюдательной, она поняла, взглянув сквозь слезы на г-жу Руссеран, что подозрения «мещаночки» рассеялись и она готова уступить. Да, Бланш совершила ошибку: не следовало ли ей сначала завоевать сердце жены,

а потом уже сердце мужа? Добиться благосклонности этой свободомыслящей дуры не составляло большого труда: надо было только притвориться сочувствующей ее идеям. Да, но тогда пришлось бы переменить роль, а это было чревато опасностями… Во всяком случае, и в собственных интересах Бланш, и в интересах тем, кому она повиновалась, было остаться в доме. И она останется.

— Когда я должна уйти? — спросила Бланш. Глаза ее увлажнились.

Агата не ответила.

Молчание соперницы (ибо, хотя между Бланш и г-ном Руссераном и не произошло ничего особенного, жена хозяина была именно соперницей, осмелившейся ее оскорбить) гувернантка истолковала в свою пользу. Решительно, аристократия брала верх над мещанством.

— Итак, сударыня, вы отказываете мне от места, — продолжала Бланш. — Своей холодностью вы безо всякой причины — ибо, я уверена, у вас нет ни малейшего повода питать ко мне неприязнь — сделали мое пребывание в вашем доме настолько тягостным, что в конце концов оно превратилось для меня в сплошное мучение; а теперь вдобавок вы оскорбляете меня, хотя, будучи добры, не поступили бы так с последней из ваших служанок…

Все это было сказано столь прочувствованным тоном, голос м-ль де Мериа так дрожал, что г-жа Руссеран была тронута. Однако она пребывала в нерешительности и не знала, что ответить.

Тогда гувернантка добавила:

— Ваше молчание лишь подтверждает, что мне нужно немедленно покинуть дом, где я, вероятно, стала лишней…

— Можете не спешить, мадемуазель де Мериа. У вас в Париже никого нет, кроме брата, а жить вместе с ним вам неудобно; я не хочу ставить вас в затруднительное положение, вынуждая срочно искать новое место.

— Благодарю вас, сударыня.

— Подождем месяц, два, словом, сколько вам понадобится, пока вы не устроитесь как следует.

Мадемуазель де Мериа подняла на Агату большие черные глаза, мокрые от слез, и промолвила, по всей видимости глубоко удивленная и растроганная.

— Вы добры, сударыня, я знаю. Почему же мы не поладили друг с другом? Ведь мы могли бы действовать, заодно, я уверена в этом, так как у нас есть общие интересы.

— Какие, мадемуазель?

— Интересы нашей Валери.

«Она любит мою дочь, — подумала г-жа Руссеран. — Ей хотелось воспитать Валери по-своему, и мои муж содействовал ее замыслам. Быть может в этом секрет тех многозначительных взглядов, которыми они обменивались. А вдруг я ошибалась? Да, я наверняка ошибалась… Но тогда я несправедлива к ней. Она стремится принести пользу моему ребенку, и если даже заблуждается на этот счет, то у нее, безусловно,

добрые намерения…»

— Да, — продолжала гувернантка, — нам следовало предварительно договориться, как воспитывать Валери.

— Возможно.

— Мои педагогические принципы отличаются от ваших. В этом моя вина, не так ли?

— Может быть.

— Тогда простите меня за то, что я действовала по-своему, то есть иначе, чем вы, понимала долг, налагаемый богатством. Стремясь воспитывать Валери в полном соответствии с огромным состоянием, ожидающим ее в будущем, я не учла, что у вас были более скромные виды. Я виновата, что во всем следовала пожеланиям господина Руссерана…. Его намерения более честолюбивы и, очевидно, расходятся с вашими.

Агата смутилась. Она понимала, что Бланш хочет снискать ее расположение, оправдаться и сохранить место; вот почему, несмотря на доводы рассудка, говорившие в пользу гувернантки, г-жа Руссеран чувствовала к ней не только жалость, но и инстинктивное недоверие.

Дело еще поправимо, — продолжала м-ль де Мериа. — Вы мне разрешили остаться на два месяца; за это время я постараюсь завоевать ваше доверие и буду поступать так, как вы пожелаете.

— Значит, в угоду мне вы готовы отказаться от своих принципов?

— О нет, сударыня, точно так же, как и вы никогда не откажетесь от своих. Но средства не имеют значения, лишь бы была достигнута наша цель.

— Какая цель?

— Чтобы Валери была счастлива и прекрасна душой. Мне некого любить, и я так искренне к ней привязалась, что при одной мысли о разлуке чувствую щемящую боль в сердце… Такова участь всех приживалок. Мы готовы посвятить приютившей нас семье всю жизнь, но становимся жертвами первой же семейной бури; шквал вырывает нас из ее лона, больно ранит и уносит прочь…

Эта эффектная фраза возымела свое действие.

— Хорошо! — сказала г-жа Руссеран. — Так и быть! Сделайте попытку!

И она вышла из гостиной.

Оставшись одна, гувернантка вскочила и несколько раз нетерпеливо топнула по ковру.

— Дура! Дура! — прошептала она, грозя кулаком вслед удалявшейся хозяйке. — Лучше бы тебе наступить на хвост гремучей змее, чем оскорблять одну из де Мериа, вынужденную завидовать твоему положению в обществе!

Бланш снова села и рассмеялась, обнажая два ряда острых мелких зубов.

— Ха-ха-ха! Вот потеха! Я, я должна была просить прощения у этой выскочки! Бедняжка, она, в самом деле, собиралась выставить меня за дверь! Ха-ха-ха! Нет, не она меня выгонит из этого дома, а я ее… если только с нею не случится кое-чего похуже!

Вбежала Валери. Она принесла письмо, запечатанное красной восковой печатью с оттиском герба де Мериа: три дрозда на черном поле.

Бланш с нетерпением сломала печать. Письмо было от ее брата, Гектора де Мериа, того самого, которого мы видели к комнате Олимпии и из-за которого Анжела провела такую ужасную ночь. Этот шалопай доставлял немало хлопот сестре, мечтавшей женить его на наследнице Руссеранов.