Нити жизни
Шрифт:
Я и рта не открыла, но когда она пыталась засунуть в меня кусок нарезанного яблока, я сердито оттолкнула её руку. Однако, она повторила попытку, настаивая на своём.
— Если так будет продолжаться, — огрызнулась я, — я покончу с собой.
Она не смогла ничего на это мне ответить. Может, подумала, что я притворяюсь или решила не провоцировать, но думаю, сейчас я была на это вполне способна. Кажется, я дошла до черты, которую не следует переступать, но, не смотря на предупреждение, я сделала это. Недуг, какой бы он не был, отличает тебя от других людей, он не всегда заметен, если не знаешь подробностей, можно замаскироваться и продолжать жить дальше, держа всё в себе, но это изматывает, изнашивает изнутри. Притупляется чувство реальности и кажется, что всё интересное проходит где-то рядом
Ночами я не могу спать, а уснув — утром не хочу просыпаться в эту безысходность. Осточертело. Всем завидую. Жить хочу и не хочу. Вижу себя за пределами того, откуда можно выбраться и чувствую что уже совсем скоро, совсем скоро… И даже не с кем поговорить начистоту, потому что, такие вещи начистоту не говорят, тем более близким стало бы только хуже от таких разговоров. Поэтому, я не могу всего им объяснить, есть вещи, о которых лучше забыть, похоронив в себе.
— Посмотри, что они со мной сделали, — сказала я, показывая рубец. Припухлость уменьшилась, краснота спала, процесс заживления шел по плану, болей сильных не было и меня лишили обезболивающего. Но, даже не видя его, я чувствовала изъян своего тела. По сути, он прямо говорил мне: «посмотри же, какое ты чудовище!». И это разъедает меня, словно я барахтаюсь в бассейне, полном пираний.
Я ожидала, что сейчас она начнет использовать ободряющие слова, но вместо этого она стиснула меня в объятиях. Я постаралась выпутаться из её обвивающих рук, с мыслью о том, что это — не очередная её стратегия. И переживать такое, куда не выносимее, чем слушать бредни о чрезвычайной важности миссии — веры и надежды в моём несчастном существовании. Более в этот день мы не затрагивали эту тему. Мы вообще ни о чем не разговаривали. Я обороняла нерушимую стену молчания и лежала, подобно трупу, почти не шевелясь. А родители не посягали на моё внимание, точнее не наседали со своими теориями, просто находились рядом. Однако, ближе к вечеру, когда едва знакомый врач зашел осведомиться о моем состоянии — гармония была нарушена. Это был один из старейшин госпиталя с практикой в несколько десятилетий. Он без чувства стыда отозвал моих родителей в сторонку и спросил на счет того, не изменила ли я свое мнение и не закончила голодовку?
— Я не знаю, что делать, — ответила мать. — Она все еще сопротивляется.
— Ничего, это пройдет, — легким тоном успокоил врач. — Ей нужно время. Она сама этого еще не понимает, поэтому, пока мы за ней присмотрим, — сказал он и подмигнул мне. Но я не собиралась оставлять последнее слово за ним, заявила:
— Время? Может, вы его одолжите?
Но, это ничуть не удивило его, скорее оживило. Плотный мужчина, которого я видела много раз на этаже, вечно занятым и нарасхват между пациентами и их родственниками, сейчас видимо решил удостоить меня своего общества. Он улыбнулся и занял позицию около спинки кровати, там, где мог без труда смотреть мне в глаза. По должности он был кем-то вроде зама отделения. Давно уже не лечащий врач, которых приставляют к больным, а скорее, что-то по типу консультанта или советчика, тем, кто берется за сложные операции с вероятностью смертельного исхода пациента на операционном столе, то есть за то, от чего другие спешат умыть руки.
— Знаешь, а это рациональная идея.
Я вылупила глаза. Он привлек моё внимание.
— Было бы здорово, если б у человечества существовал некий генетический банк и за наши поступки, образ жизни, нам начисляли — время, что-то наподобие бонусов. Сделал что-то полезное, совершил благой поступок и на счет упали — минуты, часы, месяцы, а там глядишь, и лишние годы добавились к жизни. Как думаешь, мир от этого выиграл бы или проиграл?
— Выиграл.
—
Я слушала с энтузиазмом, но не подавала вида, а потом высказалась:
— Вы смешны и только.
— Да, а еще я толстый, лысеющий старикан, на котором внуки каждые выходные проводят опыты, — он усмехнулся и вновь подмигнул мне. — Все мы не совершенны. Через некоторое время моя палата опустела, часы приема заканчивались, медсестры заглядывали в палаты и извиняющимся голоском просили посетителей не задерживаться. Врачи сменяли друг друга. Одни уходили, сдавая пост, другие заступали на дежурство. Госпиталь функционировал двадцать четыре часа в сутки. И когда свет переключали на ночную подсветку, стихали разговоры, выключался работающий звук телевизора, прекращалось шарканье тапочками и брожение в коридорах, а отделение скорой помощи, операционные, процедурные, продолжали нести свой караул.
В понедельник меня посетила сестра. Она трещала, как трещотка без остановки о том, как прошли экзамены, сколько баллов и по каким предметам она набрала, о том, как прошел выпускной бал, на который её пригласил Майкл, и что он теперь студент колледжа. Приволокла целый альбом с фотографиями, тот самый с заячьими ушками, что еще заполняли наши родители с детства. В нем собрана вся краткая история нашей жизни — первые шаги, поездка на пони, выезд на природу, первый класс, первая поездка за границу — это был Египет, мои фото после девятого класса, и вот я с аттестатом в руках, а вот первое сентября и я с цветами у колледжа, а дальше… ничего. Не знаю, и зачем она их хранит, теперь мне кажется, что это не я.
Последующие полдня мне показывали и рассказывали о каждом незабываемом кадре.
Такие счастливые, такие не обремененные лица, было ощущение, что в тот вечер каждый из них думал, что вот это и есть важный момент жизни, а дальше только лучшее. Я смотрела на снимки и, по сути, должна была быть рада, что сестра посвящает меня в свою жизнь. Но, на тот момент, даже птица на проводе казалась мне более величественной, словно симфония Бетховена, и значимой, нежели, чем то, что было у меня перед самым носом.
Раньше я любила фотографироваться, но сейчас все снимки для меня, как эхо чего-то потерянного, призрачного, далекого. Это — то, к чему я не могу прикоснуться, куда не могу вернуться и то, где не могу остаться. И такое чувство, что запечатлев себя на бумаге, мы создаем себе памятник уже при жизни. Стоит только задуматься, мы же практически привыкли хранить всю необходимую нам информацию в электронном виде. Фотографии есть у всех, но если раньше они хранились только в домашних альбомах и пару раз в год их стаскивали с полок, чтобы показать родственникам, то сегодня они пестрят повсюду. Их периодически заносят на страницы социальных сетей и интернет-блогов, они становятся достоянием миллионов посторонних людей. Но для чего всё это, кому и что мы хотим доказать? Я не понимаю.
Больше двух месяцев я пролежала в больнице. Через полтора месяца шов полностью зажил, и из меня вынули хирургические нитки. Тогда же, группа кардиологов провела функционально-нагрузочный тест, по результатам которого, как сказали моим родителям, можно будет судить о приемлемой скорости увеличения моей двигательной и психологической активности. Я была стойким оловянным солдатиком. Мне даже показалось, что я иду на поправку — память восстановилась, депрессия отступила, одышка больше не мучила. Я нарезала круги по больнице. По ступенькам не ползала, а бегала. Постепенно начала ходить в зал восстановления — это, то место, где люди учатся заново ходить после паралича, переломов и других несчастных случаев, чтобы восстановить дееспособную форму. Проще говоря, учатся жить заново. Я стала поднимать и двигать более тяжелые вещи, мне даже сказали, что если так пойдет дальше, через пару месяцев я смогу плавать, играть в теннис и выполнять не тяжелую физическую работу.