Ночь генерала
Шрифт:
«Как тебя зовут? – потряс его партизанский офицер. – Ты чей? Открой глаза».
«Душан Терзич… Убей меня, умоляю», – прошептал обтянутый кожей скелет и заснул.
«Дуле! Дуле, брат, мой брат! – партизан целовал умирающего. – Дуле, открой глаза. Это я, твой брат, Обрен. Дуле, ты меня слышишь?»
«Слышу… Как Мица и Ная? Обрен… брат!» – Он поднял руку, чтобы обнять брата.
«Господин офицер, нас бьют!» – закричал кто-то из угла.
«Они приводят сюда пленных усташей, чтобы те нас били и материли нашу Сербию, нашего короля и Дражу».
«Это что, правда?» – рявкнул партизанский офицер Обрен на часового, охранявшего пленных тифозников.
«Врут, Дражины скоты! Они не люди, а четники-скоты, сволочи, вот так, товарищ майор!»
«Это
– Обвиняемый, продолжайте, – сказал судья. – А вы, товарищ, садитесь, – приказал он носатому парню.
– Только два слова, мне больше не надо.
– Кто вы такой? – вскипел прокурор. – Почему вы мешаете работе суда?
– Я майор Обрен Терзич.
– Майор?! Где же ваша форма?
– Я здесь не по службе, а…
– Немедленно сядьте! – приказал прокурор.
– Я ничего не имею против, пусть скажет, – произнес обвиняемый. – Я даже хотел бы услышать, когда это и как партизаны прощали.
– Процесс ведете не вы, а я, – решительно проговорил судья Джорджевич. – Продолжайте. Мы вас слушаем.
– Только из обвинительного заключения я впервые узнал о многих преступлениях моих командиров и солдат. Возможно, что-то из этого действительно имело место, возможно, в условиях войны я не был обо всем информирован. Однако я уверен, что в целом мы имеем дело с подтасовками и фальсификациями. Если мне в вину ставят таких людей, как Яворац, Шкава, и других, хотя известно, что мой же суд вынес им смертный приговор и они были расстреляны, то совершенно ясно, сколь честны намерения прокурора и насколько можно верить всему, что он говорит. Ведь никто не может доказать, что хотя бы одно преступление было совершено с моего ведома или по моему приказу. Всегда, когда я знал о таких случаях, я решительно и публично осуждал их и самым жестоким образом карал виновных, если только они попадали мне в руки. Я решительно отвергаю всю эту ложь, порочащую Равногорское движение, Югославскую армию в отечестве и ее командиров. Павле Джуришич геройски бил итальянцев и очистил от них почти всю территорию Зетской Бановины. Партизаны вели против него подлую и трусливую войну, а не он против них. Немцы взяли его в плен и отправили в лагерь, и не куда-нибудь, а в Польшу. Джуришич сумел бежать и, пробираясь несколько месяцев через всю Европу, добрался почти до самого Белграда, где опять попал в руки нацистов. Его поместили, как вы все знаете, в самую страшную немецкую тюрьму и подвергали там изощреннейшим пыткам, пока генерал Недич не сумел выпросить для этого героя освобождение. Из тюрьмы он без колебаний отправился прямо на поле боя. Только самое лучшее можно сказать и о полковнике Байе Станишиче, которого коммунисты убили в монастыре Острога. И о Войе Лукачевиче, Нешке Недиче, Захарии Остойиче, Звонко Вучковиче, о генерале Трифуновиче и многих других, кого я не могу здесь перечислять. Ответьте мне, в чем преступление Живко Топаловича, лидера социалистической партии? Только в том, что он стал членом равно-горского Национального комитета и участвовал в конгрессе в селе Ба. На этот конгресс я от имени короля и армии пригласил представителей всех важнейших политических партий нашей довоенной Югославии, в том числе и коммунистов. После всех их погромов и злодеяний я протянул им руку примирения, но они ее отвергли. В селе Ба не было только коммунистов. Все другие партии были представлены, были даже люди Мачека. Этим объясняется все. Для нынешнего большевистского режима все, кто не поддерживал это террористическое меньшинство, являются предателями и преступниками. Преступники все, кроме самих преступников! – он переложил лежавшие перед ним бумаги, прислушиваясь к шуму в зале.
– Вы, прокурор, несколько дней назад задали мне вопрос: «Что думал Секула Дрлевич?» Откуда мне могут быть известны мысли этого выродка, которого к тому же я не видел ни разу в жизни. Такой вопрос вам было бы лучше задать первым лицам вашей коммунистической партии, потому что до войны они дружили с ним и вступали в соглашения – и не только с ним, но и с Павеличем, и с Артуковичем. В прошлом году на Лиевче Поле Секула Дрлевич и его усташи вместе с партизанами напали на мои силы, которыми командовал Джуришич. И это не первый и не последний пример военного сотрудничества Павелича и Тито в этой войне. Кто такой партизанский генерал Франьо Пирц? Это тот самый офицер-летчик, который во время апрельской войны предал свое отечество и свое знамя, перешел на сторону немцев и с ними вместе бомбил Москву. Неплохой путь – от летчика Гитлера и Павелича до генерала армии Тито. А титовский генерал Маретич? Я его знаю лично. Этот поручик тоже стал предателем во время апрельской войны, потом он был произведен в капитаны германской армии, а затем в полковники армии Павелича. Тот же путь и…
– Не отклоняйтесь от обвинительного заключения! – рявкнул судья Джорджевич. – В противном… – он не докончил, так как в этот момент какой-то майор передал ему записку. Пробежав записку глазами, он ухмыльнулся и передал ее прокурору. Написано было следующее: «Пусть говорит все, что хочет, радиотрансляция будет отключена. Крцун».
– Обвиняемый, будьте любезны, ответьте на один мой вопрос, – смиренно произнес судья. – Зачем вы злоупотребляете нашей демократией? Зачем клевещете на честных людей, которые здесь отсутствуют, но избегаете разговора о ваших преступлениях?
– Я не могу говорить о том, чего не было, и не могу молчать о предательствах и преступлениях, которые были. Не мой, а ваш генерал сегодня Сулейман Филиппович, командовавший резней, устроенной усташами над сербами в Фоче и Горажде. Не я, а Тито дал усташскому полковнику Месичу чин генерала, да еще и доверил ему в сорок четвертом командовать массовыми убийствами крестьян в Поморавье. А Рукавина? И он теперь партизанский генерал. Так же, как и Велебит. Сын за Тито, отец за Павелича, а оба вместе против меня. И не я, а нынешний партизанский вождь еще в четырнадцатом году в рядах австро-венгерской армии вздергивал людей на столбы по всей Мачве. Я вовсе не выражаю этим свои антихорватские чувства, потому что у меня их нет и никогда не было. Я только хочу напомнить о предательском сотрудничестве усташей и коммунистов, тем более что вы приписываете его именно мне. В течение всей войны в моей армии было много хорватов, но никогда не было усташей. Ко мне присоединялись офицеры и солдаты, да и гражданские, которые во время апрельской войны не предали Югославию, такие, как поручик Вучкович и генерал Матия Парико мне присоединялись и католики, и мусульмане, которые не хотели участвовать ни в преступлениях усташей, ни в коммунистическом терроре. Четыре самых кровожадных усташских дивизии – Вражья, Тигр, Кинжал и Голубая – были сформированы немцами. Мне неизвестно, воевали ли когда-нибудь партизаны против них, но зато хорошо известно, что эти усташские формирования часто участвовали и с немцами, и с партизанами в боях против меня. Все детали об их совместных наступлениях на мою территории прокурору известны. Они содержатся в моем военном архиве.
– Выдумки, – махнул рукой прокурор. – Прозрачный маневр, которым вы пытаетесь прикрыть свое сотрудничество с оккупантами.
– Еще в марте сорок третьего почти вся партизанская верхушка, за исключением Тито, прибыла в Загреб и заключила с немцами и усташами пакт о взаимном ненападении и о совместных действиях против моих вооруженных сил. За это соглашение мои войска и мой народ заплатили кровью. Но тем не менее, мне никогда не пришло бы в голову обратиться за помощью к немцам для того, чтобы рассчитаться с партизанами. Хотя такая помощь мне часто предлагалась. Я понимал, что целью оккупантов было ослабить и уничтожить оба партизанских движения, прежде всего, однако, то, которое возглавлял я, потому что мы были более многочисленны и представляли для немцев гораздо большую опасность. И в семье, и в армии меня учили не верить немцам даже в том случае, когда они приходят не с бомбами, а с подарками. То чувство, которое было у меня к ним в Первую войну, я сохранил и во Вторую, независимо от того, шла ли речь о генералах кайзера или Гитлера. И если я узнавал, что некоторые командиры, прикрываясь моим именем, пытались взять себе в союзники против партизан немцев или итальянцев, то беспощадно наказывал их. В этом вопросе мы никогда не находили взаимопонимания, и я никогда не смотрел на это сквозь пальцы. Я избегал любых столкновений с оккупантами только тогда, когда они были заранее обречены на неудачу или сулили месть гражданскому населению. Моей стратегией была стратегия молниеносного и общего удара по всем гарнизонам и частям неприятеля. Разумеется, постоянно были стычки с немцами, и мы наносили им больший ущерб, чем кто бы то ни было во всей оккупированной Европе. Присутствия партизан они и не ощущали. Во время битвы при Эль-Аламейне, в Северной Африке, мои вооруженные силы на протяжении нескольких месяцев контролировали железную дорогу Белград – Ниш – Скопье – Салоники и тем самым преградили путь десяткам тысяч гитлеровцев, которые не смогли прийти на помощь Роммелю. Но Сербии это обошлось очень дорого. Более ста пятидесяти тысяч сербов расстались с жизнью как на полях боев, так и в результате немецких репрессий. В одних только лагерях на Банице и в Яйницах погибли десятки тысяч человек. Союзное командование направляло воззвания патриотам Европы не предпринимать поспешных действий, беречь жизни и ждать решающего призыва к решающему бою. Одновременно от меня требовали не сдерживаться и не щадить сербских жизней. Я старался сберечь детей и крестьян Сербии, я щадил их, насколько это было возможно, и знал наперед, что за это меня будут упрекать и англичане, и американцы, и русские. Но я никогда не жалел и не пожалею, что не заставлял безоружных людей штурмовать бункеры и бросаться под танки. Я наносил удары там и тогда, когда в этом был смысл. Если бы не партизаны, а потом не заговор Черчилля и Сталина против сербов, я бы покончил с немцами еще в сорок четвертом, а с Павеличем и того раньше. Я готовил день, когда весь Балканский полуостров должен был задрожать под ногами моих отрядов, и тогда все силы Гитлера, от Салоник до Любляны, оказались бы разбиты наголову. Это было мое…
– Вы фантазируете, – захихикал прокурор. – Знаете, если бы да кабы…
В легком шуме за своей спиной ему послышалось какое-то сочувствие. Он переступил с ноги на ногу. В поисках какой-то записи в своих бумагах задел рукавом и перевернул микрофон, носовой платок выпал у него из рук. Нагнулся, чтобы поднять его, и в этот момент перед глазами явственно возник штурм его отрядами какого-то города, но не успел рассмотреть ни крыш, ни улиц, ни возвышавшихся вокруг гор. Они с Велько наступили на гнездо ядовитых змей возле скалы, вокруг бухали выстрелы из пушек и пулеметов, слышались крики людей, пробегали по камням санитары с носилками… Велько умер очень быстро, но перед смертью его раздуло, как бурдюк. Змея укусила его в ногу… «Велько, бедняга, ведь у него никакой обуви не было», – вздохнул он, поднимая платок. Эх, были бы у тебя ботинки или хотя бы опанки…
– Если вы устали, я могу сделать небольшую паузу, – сказал судья.
Он никак не мог взять себя в руки: «Кто-то рапортовал ему о том, что немцы сдаются. Кто? Американский полковник Сайц? Или это был капитал Менсфилд? Около тысячи убитых немцев и усташей. Голова Велько стала размером с бочонок! А опанки…»
– Если вы устали, скажите, – повторил полковник Джорджевич.
– У них были деревенские сумки через плечо и опанки! – вдруг вылетело у него.
– У кого? – удивился судья.