Ночь и город
Шрифт:
— Сказать по правде, у меня от него голова кружится.
— Для этого он и предназначен. Как видишь, мы все предусмотрели, поднесли на блюдечке с голубой каемочкой. У тебя не должно быть никаких трудностей. Клиенты будут по тебе с ума сходить. Заговаривай им зубы, постарайся убедить их в собственной значимости. Понимаешь, если клиент раз в это поверит, он последнюю рубашку заложит, чтобы потом не ударить в грязь лицом. И не вздумай мошенничать, особенно с провинциалами. Они немножко хитрее лондонцев, но в конечном итоге и они остаются в дураках — достаточно
— Вполне.
— Хорошо. А теперь скажу тебе откровенно, только это между нами — я вижу, ты девушка толковая, и я могу с тобой нормально разговаривать. Все девчонки здесь — пиявки, и мозги у них как у пиявок… Даже еще меньше! У пиявки, по крайней мере, хватает ума сосать кровь: она знает, в каком месте присосаться к твоему животу. Они и этого не знают. Только и умеют что ныть: «Дай! Дай! Дай!» Я говорю тебе это потому, что я вижу, что ты не такая.
Хелен была польщена.
— Мне кажется, я понимаю, о чем вы, — сказала она.
— Конечно понимаешь. Уверен, у тебя все получится. И помни: большинство хозяек в ночных клубах — дуры набитые. Девчонка, если она не дура, нипочем не останется в ночном клубе: она из кожи вон вылезет, чтобы начать собственное дело. Но дура — она и есть дура. Все, что ей по силам, — это раскрутить клиента на одну-единственную коробку шоколада. На каждую унцию здравого смысла у нее тонна глупости. Если даже у нее имеются зачатки ума, в большинстве случаев она просчитывается. И если уж она может заработать себе на кусок хлеба с маслом, что тогда говорить о тебе?
— Мистер Носсеросс…
— Называй меня Фил.
— Фил… Разумеется, я постараюсь сделать все, что в моих силах, но я не могу обещать, что сделаю на этом карьеру.
Уаааааа! — взвыл саксофон за стеной; музыканты потихоньку начинали готовиться к вечеру.
— Ну ладно. А теперь беги. Привыкай к здешней атмосфере. — Носсеросс пожал Хелен руку, задержав ее на мгновение в своей сухой жесткой ладони. Когда она вышла, он широко улыбнулся Мэри. Ее блекло-голубые глаза, в обычное время столь же выразительные, сколь безоблачные небеса на неудачном акварельном рисунке, превратились в узенькие щелочки.
— Ну, что ты о ней думаешь? — спросил Носсеросс.
— Кошмар! Ужас! Строит из себя невесть что, да к тому же этот гнусавый акцент.
— А по-моему, она не так уж плоха. Она не уродка, и к тому же, кажется, благоразумна и язык у нее подвешен…
— Ах, оставь! Я прямо не знаю, чего ты так унижаешься, заискиваешь перед такими, как эта… «Ах, ты девушка с мозгами!», «Ах, ты всем сто очков вперед дашь!», «Ах! Ах!» Просто дама из высшего общества! Фу-ты ну-ты! «Разю-юмеется, я не могу обещать, что сделаю на этом кари-эру!» — с издевкой шипела Мэри. — Так ты сказал, что все хозяйки — дуры набитые?
— Да, дорогая, по большей части так оно и есть.
— И я что, тоже?
— Нет, моя куколка, ты совсем другая. Но тебя не должно волновать то, что она говорит. Они все утверждают, что не собираются задерживаться здесь надолго. А на самом деле как происходит? Это все болтовня, пустые разговоры. Факт остается фактом: уж коли они попали сюда, им не выбраться.
— Но почему? Их никто здесь силком не держит. Они могут приходить и уходить, когда им вздумается, так ведь?
— Нет, моя пусечка, не могут. Эта работа поглощает тебя, захватывает с головой. Если ты работаешь в ночном клубе достаточно давно, чтобы сносить пару танцевальных туфелек, это на всю жизнь. Тут и ночные часы, и все вместе… Что касается дневной работы, на ней можно ставить крест. Ложиться спать в семь-восемь утра, вставать в девять-десять вечера каждый божий день… Можно спокойно сказать: прощай, солнышко! А как, по-твоему, надо ходить на обычную работу? Вставать в семь утра и ложиться за полночь — и никакого шума, никакой выпивки, никаких танцулек; тебе бы это понравилось?
— Мне? — с достоинством переспросила Мэри. — Я бы этого не вынесла. Может, это нормально для каких-нибудь конторских служащих…
— Так вот, об этом я и толкую. Если уж ты начала ночную жизнь… Все, ты в ней завязла.
В кабинет заглянул швейцар.
— Эй, Фил…
— Что?
— Тут один парень хочет вас видеть.
— Его имя?
— Адам.
— Что ему нужно?
— Поговорить с вами.
— Как он одет?
— Обычно… Такой здоровый парень.
— Ну тогда пусть зайдет.
Носсеросс сузил глаза так, что они стали похожи на бойницы в неприступной стене старой башни — узкие темные щели, через которые тускло поблескивали железные клинки, — тогда как губы его изогнулись в широченной улыбке старого шимпанзе.
Адам вошел в кабинет. Походка у него была какая-то расхлябанная, старенький фланелевый костюм синего цвета сидел кое-как.
— Мистер Носсеросс?
— Да, это я. Мистер Адам?
— Да.
— Чем могу быть вам полезен?
— Я слышал, вы только что открылись.
— Верно.
— Я думал, может, у вас найдется для меня работа.
Носсеросс покачал головой:
— Какую работу вы ищете?
— Швейцар?
— Уже есть, — отвечал Носсеросс.
— Вышибала?
— Не нужен нам вышибала. Скорее, наоборот, зазывала.
— Пианист? Аккордеонист?
Мэри захихикала. Носсеросс тоже засмеялся и сказал:
— Ты что, шутишь?
— Нет, я абсолютно серьезно.
— Так ты музыкант?
— Я неплохо играю на пианино: всякие модные штучки.
— А прежде ты играл в каких-нибудь оркестрах?
— Да. Последний был «Ник и Девять Простофиль».
— Никогда о нем не слышал. В любом случае, мне не нужны работники. — И словно в подтверждение его слов пианист за стеной заиграл «Таксист с далекой Кубы», а саксофонист выдул несколько пробных нот. — Оставьте свое имя и адрес, и может быть…
— А гардеробщик? — спросил Адам.
— Уже взяли. Мне очень жаль.
— Повар?
— Не смеши меня.
— Официант?
— Ты что, мастер на все руки? — спросил Носсеросс.