Ночь и город
Шрифт:
— А что? — отозвался Адам. — Вы-то сами с любой работой здесь справитесь, так ведь?
— Но ты раньше уже работал официантом?
— Да, однажды. В ресторане «Оливье».
— Почему же ты ушел оттуда?
— Ну, я, в общем, не против принять заказ у клиента: клиент, как известно, всегда прав. Он платит, а кто платит, тот и прав. Но старший официант вообразил, что он Муссолини. Он на меня замахнулся, когда я стоял в углу; таким образом, у меня было полное право съездить ему по физиономии.
— Так
— Да, но я не сильно его приложил.
— В тюрьме уже доводилось сидеть?
— Нет, пока Бог миловал.
— Испытай его, Фил, — умоляюще проговорила Мэри.
Носсеросс пожал плечами.
— Не знаю… Лишний официант нам не помешает, но…
— О да, Фил! — воскликнула Мэри.
Носсеросс в нерешительности помедлил.
— Ладно, — сказал он наконец, — вот что я тебе скажу. Если тебе подойдет форменный пиджак, сможешь попробовать прямо сегодня. Если нет, что ж… Значит, не повезло.
— Идет, — сказал Адам.
— Какой у тебя размер?
— А какой у вас есть?
Носсеросс достал из шкафа несколько белых пиджаков, на нагрудных карманах которых были вышиты золотые буквы: СЕРЕБРИСТАЯ ЛИСА.
— Самый большой — сороковой! — сказал он.
— Это мне подойдет! — быстро ответил Адам.
— Сейчас поглядим.
Адам натянул белый пиджак. Ткань у петлиц наморщилась, словно уголки старческих глаз, а из обшлагов высунулись мощные запястья.
— Видите? — торжествующе спросил Адам.
— Вижу, что ты мне соврал, паршивец ты этакий. У тебя сорок четвертый, не меньше. Нет, мне очень жаль — он на тебе плохо сидит…
— Но Фил! — запротестовала Мэри.
— Ну ладно, ладно… Ладно! — сказал Носсеросс. — Сегодня сойдет и так, но к завтрашнему вечеру ты должен раздобыть пару белых пиджаков сорок четвертого размера.
— Я согласен, — сказал Адам.
— А теперь пойди причешись. Швейцар покажет, куда повесить твой пиджак. Потом зайдешь ко мне, я расскажу, что ты должен делать.
— Хорошо. А что с зарплатой?
— Никакой зарплаты. Только чаевые. Но чаевых вполне достаточно, можешь мне поверить.
— Часы работы?
— Каждую ночь, от заката до рассвета.
— Хорошо, что в неделе всего семь ночей, — пробормотал Адам, выходя из кабинета.
Носсеросс повернулся к Мэри, зажег сигарету и с явным раздражением отшвырнул спичку.
— С чего это ты вдруг захотела, чтобы он у нас работал? — спросил он. — Он тебе кто?
— Никто — я просто подумала, что он славный.
— Ах ты просто подумала, что он славный! Потому что он семи футов ростом? Мне это совсем не нравится. Я вышвырну его вон…
— Фил! — Глаза Мэри наполнились слезами — крокодиловыми слезами алчной женщины. — Как ты можешь говорить мне такие ужасные вещи?
— Ну прости меня, кисонька: я вовсе не хотел тебя огорчать…
— Давай, вышвырни его вон, давай, что же ты медлишь? Только потому, что я захотела, чтобы он работал у нас! Вышвырни его на улицу!
— Но, дорогая, я взял его только ради твоего удовольствия!
— Ой, ради бога, не надо ничего делать ради моего удовольствия! Я никто. Я дура набитая. И ты все время меня ревнуешь.
— Я ревную тебя только потому, что я от тебя без ума, дорогая!
— Ага, так ты все-таки ревнуешь! Это значит, что ты мне не доверяешь. Так. Все понятно. Выходит, я ничем не лучше шлюхи, так? Ясно. Что ж, спасибо…
— Но…
— Значит, если бы он был здоровенной толстухой с ужасным акцентом, строящей тебе глазки, ты был бы им очарован. «Ах дорогая, ты такая умная!» или «Ах Хелен, ты девчонка с мозгами!» Как мне все это надоело!
— Но я ведь в итоге дал ему работу, верно?
— Ну, ты…
— Тсс!
— Я готов, — сказал Адам, входя в кабинет.
— В таком случае садись и слушай, — сказал Носсеросс.
Как и Фабиан, Носсеросс оценивал человека по его лицу. Вряд ли вам удалось бы надуть его, напялив на себя лживую маску. Беседуя с Адамом, он не сводил глаз с его лица. «Так, — подумал он, — попробуем определить, что это за птица». Но, как он ни старался, нажимая на разные кнопочки и дергая за рычажки, ни его цепкая память, ни огромный опыт не дали ни единой подсказки. Он так и не смог прийти к какому-либо заключению. Типаж Адама ни о чем ему не говорил: такого лица попросту не было в его картотеке.
Носсеросс нахмурил брови.
Наши лица — это маски, за которыми скрывается истинное обличье. Иногда человек, сделав над собой усилие, предпринимает попытку придать своему лицу несвойственное ему выражение, но в результате те черты, которые он пытается скрыть, проступают еще сильнее. Всю жизнь мы прячемся за ширмами притворства и обмана. Мы шагаем по жизни в смирительной рубашке Тщеславия, рукава которой — Жажда и Страх, и о том, что творится в наших душах, можно прочесть по лживым, искаженным лицам. И многим из нас было бы проще прожить без еды, нежели без зеркал.
Однако лицо Адама было непонятным. Казалось, в нем уживаются не смешиваясь составные части взрывоопасного соединения: такие нейтральные вещества, как азот и глицерин — а ведь из них в конечном счете может получиться взрывчатка. Его лоб был широк, но плохо очерчен и чист, как у ребенка. У него было широкое тяжелое лицо и короткий толстый нос. Его губы чем-то напоминали бульдожьи: те же внушительные челюсти, созданные для того, чтобы вцепиться мертвой хваткой, связанные крепкими сухожилиями с мощной шеей, но только расслабленные, дурашливо оттопыренные, растянутые в ленивой добродушной полуулыбке.