Ночь над прерией
Шрифт:
— Пожалуйста, расскажи мне о себе, Марго, и об Эде! — Квини не забывала о том, что Эд скоро должен ее судить.
— Об Эде, — ответил спокойный голос. — Немногие знают историю его жизни, но ты хочешь, и я тебе расскажу. Если верить отцу Эда и его матери, мой муж был единственным у них ребенком, веселым, бойким, умным. Родители его были и остались бедными на жалкой земле резервации. В начальных классах Эд был лучшим учеником, там он впервые в жизни получил хорошую еду. Он мог без конца смеяться, говорили родители, и он любил смеяться. С семи лет у него стали болеть глаза, как и у некоторых
— Это было очень тяжело для него?
— Да. Горько ребенку, когда снимают повязку и он узнает, что больше никогда не будет видеть. Два года Эд помогал дома. Это были для него отчаянные годы, ведь он не мог ничему учиться. Наконец его приняли в школу для слепых вне резервации. Он снова вернулся к жизни. В школе он был единственный индеец среди белых детей. Он стал бакалавром. Он посещал колледж 50 , он получал университетскую стипендию и учился. У него железная воля.
50
Имеется в виду университетский колледж.
— Я удивляюсь на вас, на тебя, Марго, и на Эда.
— Он кажется иногда сухим, бесчувственным. Жизнь надела на него личину. Но я думаю, он сейчас на своем месте.
— Он будет меня судить, Марго.
— Оправдательный приговор тебе, Квини, уже обеспечен. Не волнуйся. Есть только один человек, которого Эд не хочет оправдывать, это он сам. Он считает себя причастным, потому что не взял Гарольда под стражу, а оставил под залог шататься, как это обычно делают судьи с богатыми белыми людьми.
Марго позвали, а Квини в сумерках попыталась восстановить в памяти картину своей встречи с Эдом Крези Иглом. Это было как извне ворвавшийся воздух. Ведь Эд тоже еще учится, и он понимал это. Квини почувствовала себя поэтому связанной с ним.
Когда солнце зашло, пришел Эйви. Его посещение не имело ничего общего с обычным визитом врача. Он сэкономил несколько минут для Квини. Пульс у пациентки был нормальный, цвет лица свежий, разнообразная пища вкусна, ежедневный душ укрепил ее. Все жизненные процессы протекали удовлетворительно.
— Завтра впускной день, Квини. Если хотите, можете с мужем уехать домой. Но я могу своей властью оставить вас еще на три-четыре дня. Это было бы вам на пользу.
— Вы так думаете?
— Разве здесь не чудесно?
— Да, чудесно, но не дома.
— Я знаю! Если вы увидите мужа, тогда вас никакими силами не удержишь.
Квини улыбнулась и задумалась.
— Здесь действительно прекрасно, доктор Эйви, и я вам и всем сестрам очень благодарна. Но… но все-таки это не дома.
— Так и всякая больница для любого больного.
— Наверное. Да. Наверняка. Но для пациента-индейца это еще все же и что-то другое, чужое.
— Некоторые индейцы не хотят теперь уходить отсюда и все больше посещают нас по доброй воле с тех пор, как мы больше не доставляем их в принудительном порядке. Другие еще боятся к нам приходить. Собственно почему?
— Такая противоположность — извините, мысли мои стали медленными, потому что все тут такое, что так и клонит в сон. Все белое, светлое, чистое, правильное, размеренное, упорядоченное, спокойное. Эйр-кондишен. Чудесно. Все по часам, по градусам и во всем дисциплина. Не так ли?
— Ну, ну, продолжайте, продолжайте.
— А дома все наоборот: все суровое и ласковое, грязное и прекрасное, безграничное и подавленное — прерия в неволе, но новая жизнь прямо среди разложения.
— Да. Говорите же дальше, Квини, я слушаю вас.
— Да. У нас, у индейцев, медвежья кровь, волчья кровь, сказали бы белые люди, но это совсем не то. Мы не кровожадные хищники. Наш прародитель — медведь — силен, добр, полон тайн, опасен. Коварный, говорят белые, потому что они знают его только по цирку да по зоологическому саду и свободного медведя не понимают. Он защищает своих малышей, невзирая на смертельную опасность. Вот он каков.
— Такие вы и есть. Это верно, Квини; вы кажетесь часто спокойными, воспитанными и все же прорывается также из вас наружу всегда то, что вы называете медвежьей кровью. Она же дает вам силу рисовать. И вы рисуете, не без разума, но разум ваш сочетается с силой.
— Я благодарю вас, док. Вы понимаете: здесь так приятно и вместе с тем так же чуждо, как в художественной школе. Все кажется подарком, подарком победителей-духов, которые называют себя белыми… Деньги на школы, деньги на больницы, деньги на пособия безработным, деньги на дороги…
— Все подарки духов, которые отобрали у вас все и посадили на засушливые отдаленные земли, чтобы потом изображать ваших благодетелей и попечителей.
— Но на самом-то деле, док, речь идет о наших договорных правах. По взаимному соглашению о выделении больших территорий получили наши отцы эти права для себя и для своих детей на вечные времена. Но белые люди лишают нас наших подтвержденных договорами прав, если мы не соглашаемся на их опеку и если мы не остаемся сидеть на пустынных клочках земли, на которые они нас загнали. Собственно почему? Народы в Африке и в Азии не были поставлены в такие условия. То, как белые люди с нами обращаются, — это несправедливо, это насилие над правом.
— Я слышал о Джо, Квини.
— Пожалуйста, вот вы слышали о Джо. Это насилие над правом. Но это положение несовершеннолетних, которое для человека оборачивается неволей, и это совместное бедствие и страдание сохранило нас как народ, и этот народ привязан к последним остаткам своей земли и не разменивает свое право и свою свободу. Да, мы — люди! Люди! И я — тоже. Я думаю о своем ребенке, поэтому я так резка.
— Кому вы это говорите, Квини?
— Вам, доктор Эйви, с тем чтобы вы сказали это другим. Я знаю, вы хотите быть для нас не благодетелем, а другом. Но ведь это правда, что мы только с виду тут хорошо живем, где нам приходится жить как приютским детям, и тут, где мы потерпели полное поражение, все еще существуют — рудимент, думаю я — подавленность, отчаяние, бесконечные раздоры и борьба. Но это и есть жизнь — и я люблю в нас эту противоречивость: суровость и нежность, прошедшее и будущее. Мы стоим на пороге.