Ночевала тучка золотая. Солдат и мальчик
Шрифт:
Братья взяли каждый свою кружку, понюхали. Воротит, как от помойки. Лучше бы им морса сладкого… Как-то разок угощали – вкуснотища, не то что это.
Но вида не подали, не показали, что противно. Наоборот, чокнулись громко с Ильей, будто всю жизнь только и делают, что выпивают!
Проследили глазами, как Илья без напряжения опрокинул в себя, не глотая, капли стер с подбородка и корочкой занюхал. Сразу видать – мастак!
Заметив, что братья медлят, весело приказал:
– Залпом, ну? Пить так пить, сказал котенок,
Братья натянуто засмеялись. Колька закрыл глаза, глотнул, еще глотнул, и у него сразу все потянуло обратно. Пересилив себя, сделал он еще несколько глотков, пока не закашлялся, слезы брызнули из глаз.
А Илья уж догадливо корочку с сальцем подсунул, так ловко, что попал в рот. Колька стал жевать солененькую корочку, а слезы все текут, и судороги в горле. Ни дыхнуть, ни слова вымолвить.
И вдруг – как это произошло, сам не понял, – легко, приятно стало. Счастливое тепло разлилось по телу, жаром ударило в голову. Поглядел он на Сашку, будто другими глазами увидел, что тот еще не знает, как это замечательно, когда выпьешь. А Сашка еще мучается, головой мотает, губы вывернул наизнанку.
– А вы думаете, мы мед тут пьем! – кричит озорно Илья и по-свойски стучит Сашку по спине. И тоже ему корочку с беленьким, с тающим на языке сальцем: – Ешь, пока живот свеж! Завянет – ни на что смотреть не станет!
Откуда-то достал спичечный коробок, стал показывать братьям, как у них на транспорте вымеряют бутылку. Спичечная коробка в рост называется «машинист», на ребро – «помощник машиниста», а плашмя – «кочегар»… «кочегар»… Так и спрашивают, как, мол, будем поддавать, по «машинисту» или по «его помощнику»?
Братья дружно попросили лить по машинисту! Им эта игра понравилась.
Через полчаса, разрумяненные, осмелевшие, они уже сами хозяйничали за столом, иной раз будто покрикивали на Илью.
И вот что диво-то: он лишь улыбался, но все, все сносил! Без бинокля видно: славный и покладистый парень этот Илья! Свой парень в доску! Подливает да подкладывает, на узел и не глядит, будто его нет.
– Тряпье и есть тряпье, – сказал, как отрезал. – Не за то принимаю, что в узле, а за то, что своими вас обоих тут почувствовал!
Вo как оценил!
И предложил выпить – по «машинисту», конечно, – за смелых братьев, хоть не семеро смелых, как в кино, но уж точно, что каждый семерых стоит! С такими да с молодцами любое дельце провернуть можно. И склад, и еще что…
– Любой… Скад… – пытается отвечать Колька, но у него никак не хочет складываться слово. Все вроде сознает, все слышит, а губы будто чужие совсем, не его губы, проворачивают вместе с деревенеющим языком. – Любовь… Скад…
Сашка и не пытается говорить, лишь мотает головой.
– Там ведь этого барахла-то… Завались? – допытывается Илья, и вдруг лицо его делится надвое, натрое, множится и расплывается в глазах у Кольки. – Надо только брать да брать? А?
– Брат! –
Сашка согласно кивает головой и, уронив ее на руки, не поднимает от стола.
Илья, что-то сообразив, меняет тон и сам меняется, будто и не пил совсем.
– Ах, глупыши… Ах, дурачки мои зеленые… Чего мне с вами делать-то теперь? – бормочет. – Ведь, ей-бо, не дойдете до своей колонии… Не дойдете, а? – И потряс Кольку за плечо.
– Я… Готов… Я вперед… по машинисту… – выкрикнул, поднимаясь, Колька и вдруг стал валиться на стол, свою кружку с остатками самогона опрокинул. Удивился, обмакнул в лужицу палец, лизнул, и его затошнило.
Илья подхватил Кольку, потащил к порогу.
– Я и говорю… Готов! – уже другим, вовсе не дружеским голосом сказал он и, поддерживая, выволок на двор. Оставил блевать, вернулся за Сашкой.
Потом отвел обоих под навес, где лежало у него сено:
– Тут дрыхните! Машинисты! Завтра разбужу!
Вернулся домой и накрепко запер дверь.
Схватил узел и вывалил его содержимое прямо на пол. Поднимал, каждую вещь отдельно осматривал, не спеша, и складывал рядком на постель.
Потом снова прошелся, в обратном порядке, щупал, прикидывая, сколько же такие пальто, да шапка, да ботинки, крепкие, высокие, на кожемите, стоят… Пальто суконное, новенькое, с заграничным клеймом. А шапка своя, в Казани делали, гладенький мех, ласковый на ощупь… Не мех, кыска…
Погладил – и душа размягчела.
Все любят добро, да не всех любит оно. У Ильи в жизни по-разному было, но только теперь почувствовал: фарт ему шел в руки! Не упустить бы!
12
Говорится: с кем поживешь, у того и переймешь.
Рос Илья без родителей, тех еще в тридцатом раскулачили да увезли из деревни. С тех пор сгинули. Видно, на пути в далекую Сибирь сложили свои косточки. Остался он с бабкой, так и жил, бедствовал, словом.
С малолетства ишачил в колхозе – очень уж бедный, после того как покурочили, колхозик тот был.
Запомнил Илья анекдотец, его рассказывали с оглядкой да с шепотом во время войны. Ехали господа великие: Черчилль, Рузвельт и Сталин – по России, а на дороге бык стоит. Стоит и не дает проехать. Черчилль вышел из машины и кричит быку: «Ей, посторонись, а то линкор пришлю!» Бык ни с места. Рузвельт тоже кричит, мол, не сойдешь с дороги, так я тебя, дурака, из «летающей крепости» разбомблю! Уперся бык, не хочет уходить. А лучший друг советских крестьян вышел и шепнул на ухо быку что-то, тот, задрав хвост, понесся, аж пыль столбом. Господа великие и спрашивают Сталина, чего ты ему там наговорил такого, что он испугался больше линкоров и бомб? А Сталин и отвечает: «Ничего особенного. Я сказал, если он не сойдет с дороги, я его в колхоз отдам!» Это как раз их колхоз и был.