Ночевала тучка золотая. Солдат и мальчик
Шрифт:
Съели братья, посмотрели на противень: сколько штук осталось? Регина Петровна погрозила пальцем, но добавок дала. Гордые братья сами бы не попросили. Вот это был праздник – сплошное обжиранье!
Колька пальцы вылизал и заявил:
– Хорошо, что на Кавказе такая дылда растет!
Это он Кавказ так похвалил. А заодно и тыкву. Сашка промолчал. Но про себя отметил: в этом деле они маху дали. Опозорились. Из молока делала Регина Петровна сметану, творог в мешочке из марли вывешивала. Давала пить. Только молочное у братьев не пошло. Пили и морщились.
– Глупенькие вы мои, – уговаривала Регина Петровна, разливая по кружкам парное молоко. – Вы своего счастья не понимаете! Это же лучшее, что придумала для вас природа!
– А мы без природы, – упрямо произносил Колька. И Сашка кивал. – Мы сами по себе.
– Так вы и есть природа… Вы еще какая природа: стихия! – смеялась Регина Петровна и садилась пить сама. А чурек ломала на кусочки для каждого. – Отчего, скажите, пожалуйста, вы, когда вас много, такие неуправляемые? Вы же как пыльная буря – не удержишь, не успокоишь… А когда вас двое, – еще им по кусочку чурека, – вы другие, и лучше. Не совсем, конечно. Но лучше, лучше…
– Без шакалов хорошо, – объяснил Сашка. – А вот они приедут – так все расшарапят. И дылду, и молоко, и чуреки…
– А сами? – спросила Регина Петровна. И вытерла белые губы и белые носы у мужичков. Они лакали молоко, как котята, язычком, из блюдец.
– Что… Сами?
– Будто не знаете? – сказала Регина Петровна.
Сашка хотел сказать, что не знает, но запнулся. Они вчера заначку с Колькой сделали. Положили туда три чурека, думали, воспитательница не заметит. Еще муки в бутылку набили.
Регина Петровна сметала со стола крошки, но видно было, что ждет она от братьев ответа. Как соловей лета. Черные брови свела, сердится, значит. Насупясь, присела и, подперев щеки руками и глядя мимо них, стала говорить, что вот, думала она, живут семьей, да все у них общее, и все свое… А кто-то по-шакальи ведет себя, то есть сам у себя ворует. Тырит, кажется, так называют. И это ей, Регине Петровне, ни в жизнь не понять. Как можно у себя со стола украсть?
Братья, не произнося ни слова, встали и пошли. Сперва к лугу, чтобы посовещаться, потом к заначке.
Вернулись и все добро, то есть чуреки и муку в бутылке, положили на стол.
Больше об этом не вспоминали.
Накануне дня рождения Регина Петровна поставила тесто для пирога. И дылду пожелтей попросила прикатить с огорода. И за стадом присмотреть. И за мужичками.
Сама же запрягла ишачка и уехала на станцию. Вернулась не скоро: выложила на стол две железные банки тушенки. Выменяла на молоко у проходящего поезда.
Верней, так: тушенка была одна, а в другой, овальной баночке с ключиком на боку, была американская консервированная колбаса.
Братья уже знали: всунешь ключик в петлю, покрутишь – и крышка по шву расползется, а под крышкой… Мать честная, вот праздник так праздник! Ради таких банок братья готовы каждый день свое рождение терпеть!
Кузьмёныши от стола не отходили, все приглядывались,
Вдруг приехал на телеге Демьян, хоть его никто не звал. Про день рождения он, конечно, не догадывался, но привез кусок сала в тряпке и банку джема: у своих, у заводских, выпросил.
Регина Петровна встретила Демьяна сдержанно, а джему обрадовалась: настоящий сладкий пирог будет!
Братья же посмотрели на джем снисходительно. Их такими банками не удивишь. Вот если бы в их заначку тушенку добавить или колбасу в овальной банке с ключиком! А то сожрут зазря, и Демьян поможет. Ишь, нюх-то у него – прямо к тушенке поспел.
Демьян же, хоть вроде приехал по делам, у кухни крутился. Регине Петровне мешал. О хозяйстве своем что-то ей рассказывал, как картошку засыпал, как арбузов замочил, а яблоки здешние он ругал, а хвалил те, что у него на родине антоновкой зовутся.
– Я мужик умелый, полезный, только бабы нет, – толковал он, глядя в спину Регине Петровне. – Я и за себя, и за бабу могу, но все равно без хозяйки хата как без печки. Все есть, а тепла нет. Да и вам, гляжу, с двумя крохотулями-то нелегко… А?
Регина Петровна, не оборачиваясь, колдовала у горящей печечки, у таганка, и ничего не отвечала. Но вдруг попросила закурить:
– Сделайте мне эту… «ножку»…
Руки у нее были в тесте, и Демьян, скрутив «ножку», сунул ей в рот и камышинку поднес горящую. При этом вопросительно глядел ей в глаза.
Регина Петровна пыхнула дымом, покосилась в сторону Кузьмёнышей, стороживших тут же.
– Я жена летчика… Знаете, что это такое? Это профессия… – сказала она. – У нас в городке до войны так и говорили: ее профессия «жена летчика». Провожать… Ждать. А потом снова провожать… Когда мы сходились, мы были чем-то похожи, жены летчиков: у кого-то о тряпках, об украшениях, а мы – о самолетах да о полетах. Чей муж летал на Север да чей в Америку… Это было тогда модно. И всегда – о войне. Потому что самолеты эти возили бомбы, они так и зовутся – бомбовозы, и хотя это был военный секрет, мы все знали о самолетах: сколько бомб он везет, какая скорость и куда полетит в случае чего.
А потом, когда началось, их сразу под Ленинград, и они полетели Берлин бомбить. Оттуда короче было. С первого вылета он вернулся, я его встречала. Мужички у меня тогда совсем-совсем крохотные были. А в семьи тех, кто не вернулся, надо было нам, женам вернувшихся, идти. Так было заведено. Вот что страшно-то – идти в дом, где еще ничего не знают. И делать вид, что зашли случайно.
А потом был второй вылет; Сталин лично им приказал. Для эффекта. А там уж приготовились, это первый раз фашистам в голову не пришло, что мы осмелимся к ним летать… И жены других летчиков ко мне пришли… Наш летный городок перебазировался в тыл, немцы подходили, а мне за летчиками ездить уже не к чему было. Вдова, да еще с таким хвостом…