Ночи Истории
Шрифт:
— О нет, — отвечал король. — Они не безумцы. Они мыслят здраво и безнравственно, вот почему их планы будят во мне дурные предчувствия. Эти люди целеустремленно интригуют против решений, принятых мною, и знают, что я не откажусь от них, пока жив. Какой вывод вы делаете из этого, Великий Мастер?
— Какой вывод? — переспросил потрясенный Сали.
— Действуя подобным образом, — осмелившись действовать подобным образом, — они как бы исходят из убеждения, что мне осталось недолго жить, — пояснил король.
— Сир!
— А как еще все это истолковать? Зачем планировать события, которые не могут произойти до моей смерти?
Сали долго смотрел на своего властелина и растерянно молчал. Его верная гугенотская душа бунтовала; он не желал льстиво уверять короля, что все не так уж плохо.
— Сир, — сказал наконец он, склонив свою красивую голову, — вам следует принять меры.
— Да, да, но только против кого? Кто эти люди, имена которых Воселас, как он пишет, не отваживается назвать? У вас есть какие-нибудь кандидатуры, кроме? — и тут Генрих умолк, и его передернуло от ужаса. Он боялся облекать свои мысли в слова. Наконец он резко взмахнул рукой и решился:
— Кроме самой королевы?
Сали тихонько положил письмо на стол и сел. Подперев голову рукой, он посмотрел прямо в лицо Генриха.
— Сир, вы сами накликали на себя беду. Вы слишком разозлили ее величество и вынудили действовать по указке этого негодяя Кончини. Все ваши увлечения расстраивали королеву, но ни одно из них не было чревато такими несчастьями, как увлечение принцессой Конде. Сир, я это предвидел. Неужели вы так и не задумаетесь о вашем положении?
— Говорят вам, все это ложь! — взорвался Генрих, но непреклонный Сали лишь мрачно покачал головой.
— Во всяком случае, все очень преувеличенно, — поправил себя Генрих. — Признаюсь вам, друг мой: любовь к ней — все равно что болезнь. Ее прекрасный образ преследует меня и днем и ночью. Я вздыхаю, страдаю и раздражаюсь, будто какой-то невинный двадцатилетний молодчик. Я испытываю адские муки. И тем не менее и тем не менее я клянусь вам, Сали, что подавлю эту страсть, даже если это убьет меня. Я буду гасить эти костры, хотя бы душа моя в итоге и превратилась в пепелище. Я не причиню ей вреда впредь, как не причинял раньше, клянусь. Все эти сплетни выдуманы Кончини, чтобы настроить мою жену против меня. Известно ли вам, сколь далеко он осмелился зайти вместе со своей благоверной? Они уговорили королеву не есть никакой пищи, кроме той, которая готовится на кухне, оборудованной в их собственных покоях. Из этого можно заключить, что они подозревают меня в намерении отравить жену.
— Так почему вы это терпите, сир? — угрюмо спросил Сали. — Отправьте эту парочку восвояси, пусть убираются во Флоренцию со всеми пожитками. Избавьтесь от них!
Генрих возбужденно вскочил на ноги.
— Я уже подумываю об этом. Да, другого пути нет. Вы можете это устроить, Сали. Освободите разум королевы от гнета подозрений насчет принцессы Конде, убедите ее в моей искренности и твердом намерении покончить с волокитством. А она, со своей стороны, пусть пожертвует Кончини и подвергнет эту чету опале. Вы сделаете это, друг мой?
Исходя из своего прошлого опыта, Сали ничего другого и не ожидал. Он уже успел поднатореть в решении подобных задачек, но никогда прежде положение не бывало таким сложным. Он поднялся.
— Ну, разумеется, сир. Однако ее величество может потребовать за эту жертву чего-то больше. Она может вновь поднять вопрос о своей коронации, которую вы так долго и, по ее мнению, беспричинно откладываете.
Лицо Генриха омрачилось. Он хмуро свел брови.
— Вы знаете, что я всегда подсознательно боялся этой коронации, Великий Мастер, — сказал король. — И страх мой только увеличился после того, что я узнал из этого письма. Коль уж она, почти не обладая подлинной властью, отваживается на такое, стало быть, пойдет на все, если… — Тут король умолк и погрузился в размышления. — Если она этого потребует, мы, наверное, должны будем уступить, — проговорил он чуть погодя. — Но дайте ей понять, что стоит мне уличить ее в новых шашнях с Испанией, и чаша моего терпения переполнится. А в качестве противоядия против происков Мадрида можете обнародовать мое заявление о поддержке требований германских князей в вопросе о наследстве Клеве, и пусть весь мир узнает, что мы во всеоружии и готовы добиться этой цели.
Вероятно, он думал (и это подтвердилось впоследствии), что одной угрозы будет вполне достаточно, поскольку тогда в Европе не было силы, способной противостоять его войскам на поле битвы.
На этом король и министр расстались. Напоследок Сали еще раз напомнил Генриху, что тот больше не должен видеться с принцессой Конде.
— Клянусь вам, Великий Мастер, я сдержусь и буду уважать священные узы, которыми сам же связал своего племянника с Шарлоттой. Я заглушу эту страсть, — пообещал Генрих.
Впоследствии добрый Сали так прокомментировал это обещание: «Я бы полностью полагался на его заверения, не знай я, как легко обманываются нежные и страстные сердца, подобные его собственному сердцу». Воистину лишь настоящий друг мог найти такие слова, чтобы выразить свое полное неверие в обещания короля.
Тем не менее он приступил к решению трудной задачи и принялся мирить царственную чету, пустив в ход весь свой такт и все свое дипломатическое искусство. Он мог бы заключить хорошую сделку в интересах своего повелителя, но тот не нашел в себе сил поддержать Сали. Мария Медичи и слышать не желала об изгнании супругов Кончини, к которым была глубоко привязана. Королева совершенно справедливо утверждала, что ей нанесена тяжкая рана, и отказывалась даже думать о прощении мужа не иначе как при условии ее немедленной коронации (ведь она имеет на это полное право) и обещания короля прекратить выставлять себя на посмешище, приударяя за принцессой Конде. Что касается содержания письма Воселаса, то оно ей неизвестно, и она не потерпит дальнейших допросов в духе инквизиции.
Это никак не могло удовлетворить Генриха. Но король уступил. Муки совести превратили его в труса. Он так часто был несправедлив к жене, когда дело касалось их супружеских отношений, что был вынужден идти на уступки в чем-то другом. Эта слабость Генриха была своего рода проявлением комплекса, связанного с королевой. В его отношении к ней чередовались доверие и подозрительность, уважение и безразличие, увлеченность и холодность. Порой королю приходило в голову вовсе избавиться от жены, а иногда он думал и говорил, что она — самый мудрый из членов его государственного совета. Даже получив доказательства ее вероломства, даже негодуя, он тем не менее признавал, что сам спровоцировал ее. И на этот раз король согласился мириться с Марией на ее условиях и поклялся себе, что порвет с Шарлоттой. Принимая в расчет последующие события, мы не имеем права предполагать, что Генрих был неискренен в своем намерении.
Но уже к маю того года ход событий подтвердил верность суждений Сали. Двор выехал в Фонтенбло, и там прекрасная дурочка Шарлотта опрокинула своим тщеславием последний оплот Генриха — его благоразумие. Вероятно, она поощряла своего царственного возлюбленного к возобновлению ухаживаний. Но оба, похоже, позабыли о существовании ее супруга.
Генрих подарил Шарлотте украшения, которые обошлись ему в 18 тысяч ливров. Он купил их у ювелира Месье, и нетрудно представить себе, как судачили по этому поводу сердобольные придворные дамочки. При первых же признаках надвигающегося скандала принц Конде впал в страшный гнев и наговорил королю таких вещей, что тот не мог не почувствовать боли и досады. В свое время Генриху довелось общаться с множеством ревнивых мужей, но ни один из них не был столь нетерпим и непреклонен, как его собственный племянник, на которого король жаловался в письме к Сали: «Мой друг! Мсье принц со мной, но ведет себя как одержимый. Вы бы рассердились и испытали неловкость, услышав, что он мне говорит. В конце концов мое терпение иссякнет, но пока я должен разговаривать с ним строже, и не более того».