Ночи Истории
Шрифт:
— Ни слова больше, — сказал ему Казанова, — просто делайте как я, иначе неминуемо погибнем мы оба.
Спрятав зубило под одеждой, но держа его наготове, Казанова стал рядом с дверью. Она открылась, и привратник, пришедший один и без оружия, остолбенело уставился на него.
Казанова без промедления воспользовался его оцепенением. Ни слова не говоря, он быстро шагнул через порог, в мгновение ока сбежал по лестнице Исполинов, пересек маленький дворик, домчался до канала, впихнул Бальби, который следовал за ним по пятам, в первую попавшуюся гондолу и вскочил в нее сам.
— Едем в Фузине, и быстро, — приказал он. — Позови еще одного гребца.
Все было готово, и мгновение спустя гондола уже скользила по волнам канала. Одетый не по сезону, сопровождаемый Бальби, который выглядел еще более нелепо в пестром плаще и без шляпы, Джакомо решил, что его примут за шарлатана или астролога.
Гондола проследовала мимо здания таможни и вошла в канал Гиудекка. На полпути Казанова высунул голову из маленькой кабинки и обратился к гондольеру на корме:
— Мы доберемся за час до Местре?
— Местре? — переспросил гондольер — Вы же сказали мы едем в Фузине.
— Нет, нет, я сказал, в Местре. По крайней мере я собирался это сказать.
И гондола направилась в Местре, гондольер был готов везти его высочество хоть в Англию, если бы тот пожелал.
Солнце поднималось над горизонтом, и вода приобретала опаловый оттенок. «Утро было чудесным», — пишет Казанова И я подозреваю, что в жизни этого дерзкого, но изысканного мошенника не было более чудесного утра, чем это, потому что он вновь обрел свободу, которую ценил как никто другой в целом мире.
Мыслями он был уже далеко за границами Святейшей Республики, нетерпеливо стремился туда и вскоре оказался там, где хотел, несмотря на все превратности судьбы и приключения, которые, однако, составляют отдельный рассказ, ничего общего не имеющий с этой историей побега из Пьомби и цепких лап Священной Инквизиции.
Карнавальная ночь. Убийство Густава III, короля шведского
— Его величество еще не уехал?
— Нет, господин.
Получив такой ответ, барон устало перевел дыхание, но волнение его еще отнюдь не улеглось. Он сбросил тяжелую мантию из волчьего меха, в которую был облачен, и, оставив ее в руках лакея, быстро поднялся по широкой лестнице. Его фигура выглядела по-юношески изящной в черном камзоле. Направляясь в покои короля, барон миновал несколько приемных, и сидевшие там люди отметили бледность резких черт его лица, обрамленного золотисто-рыжим париком, и лихорадочный блеск глаз, не видевших ничего вокруг. Им было невдомек, что барон Бьелке, секретарь короля и его фаворит, держал в руках жизнь своего господина, или, что то же самое, нити заговора, целью которого было убийство короля.
Во многих отношениях Бьелке ничуть не превосходил прочих распутных любимцев Густава, который и сам был весьма безнравственным, но зато бесценным его преимуществом был ум. Бьелке первым ощутил приближение грозы, которую столь неосмотрительно вызвал сам король. Здравый рассудок и интуиция подсказывали барону, что теперь, когда соседняя Франция бьется в судорогах кровавого восстания против тирании монарха и аристократии, продолжать злоупотреблять своей паразитической властью просто небезопасно. В воздухе витали идеи социализма. Они распространялись по всей Европе; и не только во Франции люди считали гнусным анахронизмом такое положение дел, когда подавляющее большинство народа должно своим трудом, потом и лишениями обеспечивать благоденствие высокомерного меньшинства.
В Швеции уже были крестьянские волнения, и барон рискнул предостеречь короля, поставив под угрозу свое положение фаворита. Густав III требовал от приближенных веселья и развлечения, а не государственной мудрости. Он не терпел напоминаний об ответственности, которую накладывает на человека титул монарха. Было принято считать, что король одарен выдающимся умом. Быть может, так оно и было, однако мудрость приписывалась столь многим государям, что в непреложности этого правила стоит и усомниться, особенно когда совершается откровенная глупость. Если Густав III и обладал великим умом, то он весьма успешно скрывал его под личиной легкомысленного чудаковатого весельчака.
Экстравагантность короля требовала чудовищных расходов, а ведь только сумасшедший мог столь расточительно тратить средства, добываемые тяжким трудом его обнищавших подданных. Отчаянное финансовое положение вынудило его пойти на вопиюще бесчестный шаг. Одним росчерком пера он на треть понизил стоимость ценных бумаг. Столь внезапная и значительная девальвация стала тяжелым испытанием для многих, а кое-кого попросту разорила. Зато король смог удовлетворить свои потребности в роскоши и обогатить своих алчных фаворитов, таких же мотов, как и он сам.
В королевстве зрела смута. Речь шла не о волнениях среди более или менее послушных крестьян, чью первую попытку восстания легко удалось подавить. Предпринятый королем шаг рассердил дворянство. Огонь недовольства раздувал некий Йон Якоб Анкастрем. Ощутив фискальную подоплеку королевской несправедливости, он стал вдохновителем тайного заговора с целью убийства монарха. Бьелке раскрыл этот заговор. Он рискнул примкнуть к заговорщикам, завоевал их доверие. Они решили, что его помощь может оказаться поистине неоценимой благодаря близости барона к королю. Постоянно находясь в опасности, Бьелке мог рассчитывать только на свой ум. Он дождался момента, когда гром был уже готов грянуть, и только после этого занялся разоблачением, целью которого было не только спасти Густава, но и расставить сеть, в которую попались бы все заговорщики. Бьелке надеялся также показать королю, что тот находится на волосок от гибели и что, осознав грозящую ему опасность, сочтет за благо изменить в будущем свою политику.
Он уже дошел до двери последней приемной, когда на его плечо опустилась чья-то рука. Барона остановил паж, отпрыск одной из знатнейших шведских фамилий, сын ближайшего друга барона, светловолосый нахальный парень, которому секретарь позволял некоторую фамильярность в обращении с собой.
— Вы идете к королю, барон? — спросил юноша.
— Да, Карл. А в чем дело?
— Слуга только что принес для его величества письмо, благоухающее, как летняя роза. Вы не передадите его?
— Давай его сюда, нахал, — сказал Бьелке, и его бледное лицо на миг озарилось улыбкой.