Ночи под каменным мостом. Снег святого Петра
Шрифт:
– Да нет же! – настойчиво продолжал император. – Бьюсь об заклад, что стоит вам показать ее императору, как он тут же сделает вас гофдинером [25] .
– А мне так высоко не хочется, я и так всем доволен, – заявил художник.
– Вот и посудите, много ли у него ума! – сердито вскричал починщик одежды. – Вовсе нету. Он говорит, что ему по душе вольный ветер. А как пустится бродяжничать, так нередко и кусочка хлеба не имеет.
– Если нету хлеба, я и маслом наемся, – утешил его художник, продолжая возиться со своими карандашами
25
Гофдинер – придворный слуга.
– Его Величество, – сказал император, почтительно выпрямившись и немного приподнявшись со стула, – за такую редкую работу наверняка окажет вам всяческую милость и благосклонность.
– И задолжает кучу денег, – возразил художник. – Как Мизерони, императорскому гофдинеру и камнерезу, у которого теперь в доме не осталось ничего, что он бы мог назвать своим. Нет, у Его Величества кошелек можно взять только вместе с рукой.
– Как ты сме… – вспыхнул император, но тут же подавил гнев и продолжил голосом, в котором слышалось невольное сознание своей вины: – Две недели тому назад он же заплатил Мизерони двенадцать золотых гульденов.
– Двенадцать из ста двадцати, которые задолжал! – подчеркнул художник.
– Я думаю, что для бедного портного и двенадцать гульденов – деньги немалые, – вставил свое слово старший брат, так и не разобрав, что речь идет не о собрате по профессии, а о резчике по камню [26] . – Что же касается нашего императора и богемского короля, так люди говорят, что всякий, кто хочет его видеть, должен переодеться конюхом или садовником, потому что Его Величество каждый день посещает свои конюшни и увеселительные сады.
26
В немецком языке «резчик» и «портной» передаются одним и тем же словом – Schneider.
– Возможно, – сказал император, наморщив лоб, – он просто избегает людей, от которых изо дня в день слышит одни и те же слова: «Государь, помоги! Дай мне то! Дай мне се! Оправдай! Подари! Сделай меня счастливым! Сделай меня богатым!»
– И еще толкуют, – продолжал портной, – что там, в замке, вместо императора правят страной и предписывают налоги три человека: камердинер, астролог и антиквар.
– Если завтра в это же время, – не обращая внимания на портного, обратился император к художнику, – вы придете в императорский увеселительный сад, то вы сможете встретиться с Его Величеством и принять свою должность.
– Мою должность? – удивился живописец.
– Именно. Если, конечно, вы пожелаете служить Его Величеству своим искусством, – заверил император.
Синьор Брабанцио собрал свои мелки и карандаши и аккуратно разложил их по подоконнику.
– Одни только дураки служат королям! – сказал он. – Написано ведь: не доверяйтесь князьям земным, ибо нет у них ничего святого. Пане, я не хочу служить ни этому королю, ни любому другому!
– Вот видите! – разгорячился портной. – Говорил же я вам, что он дурак. Ему добрый совет что мертвому горчичник. Я каждый день молю Бога, чтобы Он
– Смотри-ка, опять идет этот жид, – сказал художник, стоявший у окошка. – Тот, что с козлиной бородой. Он уже в третий раз приходит. Хотел бы я ему помочь, да вот только не знаю, как.
Евреем с козлиной бородкой, которому Брабанцио никак не мог помочь, был Мордехай Мейзл.
Он ходил сюда ради Эстер, своей покойной жены. Три года минуло с той ночи, когда Мелах Хамовед, ангел Смерти, унес ее с собою. Но время не притупило горе Мордехая. Он постоянно думал о ней. И он хотел иметь ее портрет.
Он слыхал о художниках, которые умели очень достоверно изображать давно ушедших людей: патриархов, Моисея со скрижалями заповедей в руках, жену Иоакима Сусанну, а также римских императоров и богемских королей. В одном графском замке ему даже довелось собственными глазами увидеть изображение юного Авессалома, который плачевным образом повис на своих волосах. А потому ему накрепко втемяшилось в голову, что художник Брабанцио, если только ему правильно описать наружность Эстер, сможет написать ее портрет. Он надеялся наглядно передать словами, какой была в земной жизни та, которую он звал своей голубочкой, сладостью и невинностью.
Правда, в Писании сказано: не сотвори себе кумира. Но ведь глава диаспоры, высокий рабби Лоэв, который был истинным гаоном – князем среди мудрецов, – учил его, что эта заповедь не входит в число семи главных, открытых Ною, и что если человек соблюдет хотя бы Ноевы заповеди, то он уже будет иметь свою долю в царствии Божием.
– Жизнь и благословение Строителя мира, которым дается мир душам! – приветствовал он присутствующих по еврейскому этикету. Он не узнал императора, а император, в свою очередь, тоже не разглядел в госте Мордехая – так сильно тот изменился за последние дни.
– Господин, – обратился к нему художник, пока гость с потерянным и скорбным видом озирался вокруг, – вы напрасно приходите ко мне. То, чего вы требуете, никто не может сделать. Со слов нельзя нарисовать портрет.
– Вы сможете, если только захотите! – воскликнул Мордехай Мейзл. – Не может быть, что это так трудно! Вы должны только лучше вникнуть в описание.
– Я знаю, – отозвался художник, – вы обещали мне восемь золотых гульденов. Но, как видно, мне их никогда не получить, и я так и останусь нищим.
– Восемь гульденов? – всполошился портной. – Ты думаешь, еврей каждый день роняет из рукава такие деньги? Давай-ка принимайся за работу! Да уж постарайся удовлетворить его, а то я получаю от тебя одни только плевки на пол.
И он стал усердно штопать подкладку пальто, словно стараясь увлечь брата своим примером.
Художник подошел к мнимому писарю и, протянув руки к угольям, немного погрел их.
– Если я рисую портрет человека, – сказал он скорее для себя, нежели для остальных присутствующих, – то мне мало даже того, что я вижу его лицо. Человеческое лицо – вещь изменчивая, и сегодня оно выглядит так, а завтра – иначе. Я задаю своему натурщику множество вопросов, я не отстаю от него до тех пор, пока не проникну в самое его сердце. Только так я могу сделать нечто стоящее.