Ночная вахта
Шрифт:
По листве и воде шуршали струи дождя, сильного, но, к счастью, не слишком холодного. Я попытался закутаться в промокшее насквозь одеяло и с удивлением сообразил, что вполне осведомлен о причинах волнения в лагере. Да, смерть лейтенанта — немаловажное событие и я о нем кое-что знаю.
Мой взгляд упирался во тьму, задница мокла в расширяющейся луже, торопиться было некуда. Вышеперечисленные обстоятельства располагали к неспешному логическому анализу и осмыслению сложившейся ситуации. Во-первых, я, несомненно, убийца. Никакого раскаяния и угрызений совести я не испытывал:
В общем, гордиться убийством лейтенанта я не собирался, но определенное трудовое удовлетворение чувствовал. Хуже было то, что теперь меня повесят. Ночью мне здорово повезло, но я был уверен, что оставил следы. Возможно не явные — я старался как мог — но для слепца многие действия становятся непреодолимо сложными. Сейчас в лагере разберутся, что к чему и вернутся сюда с веревкой. Ха, не об этой ли милости я грезил вечером?
Самое странное, что теперь умирать мне абсолютно не хотелось. Ну, разве что самую капельку — из-за проклятой лужи подо мной. Я заворочался, пытаясь нащупать бугорок повыше, свернулся плотнее и задремал…
Меня разбудил Док:
— Эй, Энди, ты в сознании?
— Кажется, да, — сипло ответил я.
Мне в руку вложили пару галет, сунули кружку с порядком остывшим чаем.
— Итак, мой юный друг, эта ночь стала последней для еще одного члена нашей злосчастной экспедиции, — с некоторой осторожностью, как истинно тяжелобольному начал Док.
— Я понял. Лейтенант Келлог отправился на небеса или куда там его определили, — пробормотал я, размачивая фанерную галету.
— Именно. Причем наш командир оставил нас при весьма загадочных обстоятельствах. Можешь что-то сказать по этому поводу?
Голос доктора звучал ровно. Даже слишком ровно. Возможно, мне так кажется или слепота добавила чуткости моему слуху?
— Сэр, вряд ли я могу сказать что-то дельное. Да и что толку в разговорах? Что с лейтенантом, что без него, выкрутиться из нынешнего паршивого положения нам будет непросто. Или вы считаете, что со смертью Келлога мы потеряли последние шансы?
Доктор молчал. Весьма долго. Я чувствовал его взгляд. Плевать, догадывается он или нет, мне терять нечего. Наконец, Крафф принялся чиркать фосфорными спичками, раскуривая свою трубку. Потом он задумчиво сказал:
— У лейтенанта Келлога имелось свое собственное видение ситуации. Сугубо военное и весьма прямолинейное. Возможно, из-за этого он и умер. Полагаю, высший суд разберется с этим вопросом. В свое время. А пока мы в тупике и недурно бы найти достойный выход. Кстати, дождь закончился. Дай-ка я осмотрю твои глаза.
— Есть ли смысл, сэр? — вздохнул я, покорно подставляя голову.
У меня имелись веские подозрения, что Доку куда интереснее посмотреть на саму повязку, чем на мои никчемные органы зрения. Снимал ли я бинты и могу ли я видеть на самом деле — вот какой вопрос всерьез волнует доктора.
— Ну-ну, Энди, не отчаивайся. Глаз — весьма тонкий и малоизученный орган. Сейчас ты во тьме, а завтра, кто знает… Современная наука далеко не все способна объяснить.
Когда он снял тампоны с моих глазниц, я судорожно вздрогнул — боль никуда не ушла, меня снова прожигало и высверливало огненными бурами до самых глубин мозга.
— Сейчас наложу новую мазь и закрою, — заверил Док. — Что, так больно?
— Откровенно говоря, да, — признался я, стискивая зубы. — Словно каленым железом выжигает. А вы-то что скажете? У меня еще есть глаза-то?
— Несомненно. Красноты чуть меньше, воспаление явно идет на убыль. Меня немного беспокоят зрачки…
— Что с ними такое?
— Сложно сказать. Энди, ты слишком многого требуешь от такого доктора как я. По сути, я весьма далек от профессиональной офтальмологии.
— Понятно. Что ж, буду ждать специалиста, — вздохнул я, чувствуя как медленно отступает боль — на глаза легла вата с мазью, голову начали стягивать привычные витки повязки. — В любом случае, спасибо, сэр. Без вас я бы уже околел. Даже не успев обделаться.
Доктор только хмыкнул.
Чрезвычайно бережно дожевывая вторую галету, я думал о том, что ко мне начинает возвращаться аппетит, и слушал шум, доносящийся из лагеря. Разборчиво оттуда доносились лишь ругательства, но было вполне очевидно, что оставшиеся в живых имеют очевидные разногласия и спор затягивается. При живом лейтенанте лагерь вел себя куда спокойнее — на сквернословие и крик сохранялась офицерская монополия.
О чем они там спорят? Мне-то все равно. Они остались по одну сторону границы бытия, мы с моим дорогим другом Келлогом и остальными сгинувшими спутниками, числимся по другую.
Тут отсутствие боли в голове и остатки здравого смысла подсказали, что в моих рассуждениях зияет явное противоречие. Если я умер и все мирское мне безразлично, отчего мои помыслы все время возвращаются к съеденным галетам? Да еще с такой настойчивостью возвращаются, что слюну не успеваю сглатывать. Нет, нужно поразмыслить о ближайшем будущем. Раз я все равно никуда не тороплюсь.
Я представил игровой стол, расстановку шаров, заставил себя забыть об отыгранных, сбитых в лузы людях…
Скверно. Ситуация выглядела так, что я попросту не находил приличных комбинаций для продолжения игры…
Кто-то шел через кусты. Судя по осторожному шлепанью босых ступней, кто-то из волонтеров. Особо сообразительный гребец решился позаимствовать у беспомощного умирающего одеяло? Инвалид будет возражать.
— Эй, Энди, жив ещех? — вежливо поинтересовался гость.
— Жив, — заверил я. — Хотя и не в лучшей форме. Гуляешь, Сан?
— Та нахтут гулять, жопкругом, бятот остров. Можнох присесть нах?
— Присаживайся, тут, насколько я помню, места хватает. Есть что сказать?
Гребец, посапывая, присел рядом. От него пахло тем горьковатым жиром, что неизменно использовали в своих ритуалах волонтеры. Не особо приятно, но можно привыкнуть. Я чувствовал нерешительность гребца.