Ночной прохожий

Открыть для себя поэта — всегда радость. И не просто поэта, а значительного. Вопрос: как же до этого о нем не слышал? Я-то не просто читатель, а человек давно и весьма интересующийся поэзией. А дело не столько в моем упущении, сколько в том, что ныне в нашей поэтической обители — плохая акустика. Литературное пространство России разорвано, мы не знаем, где что творится…

Сколько поэтов выросло «далеко от Москвы»! Достаточно вспомнить Чичибабина из Харькова, Блаженного из Минска, Кобенкова из Иркутска, Светлану Кекову из Саратова…

Я — о радости. Об открытии (для себя) поэта Дмитрия Лунина.

На совещании молодых писателей республик Кавказа в Майкопе летом этого года.

Кстати, понятие — «молодой писатель» условное. У писателя нет кандидатского стажа. Лермонтов в 17 лет был уже «готовым» поэтом. Так что не в годах суть — Дмитрий Лунин предстал передо мной поэтом зрелым, обладающим основательной поэтической культурой и ярко выраженным характером.

Недаром я вспомнил Лермонтова. Если русская поэзия началась с двух традиций — пушкинской и лермонтовской, то Лунин принадлежит

к последней. И не потому, что принял литературную эстафету молодого бунтаря (идущую к нам издалека — через Маяковского вплоть до Бориса Рыжего), а потому, что таким родился в такое время.

Время смутное, резко дисгармоничное, «без руля и без ветрил» в духовном океане.

Дмитрий Лунин — поэт вызывающей поэтической энергии, он столь же силен, сколь уязвим. Уверенный крепкий талант и — обнаженные нервы, ранимость, незащищенное сердце.

Контрастные свойства его личности резонируют со столь же контрастным временем — особенно резким на Северном Кавказе, где живет поэт. Ужасно — мы, в сущности, привыкли к смертникам, чуть ли не каждый день «буднично» взрываются «живые бомбы».

Двадцать первый век начался с критических угроз. Ему как бы не до поэзии. Но поэзии до всего есть дело. Может быть, она — та соломинка, за которую не зря ухватится утопающий…

Лунину присущ максимализм — все или ничего. Отсюда чувство отверженности, одиночества, гордого вызова. И тут же — нежность, доверчивость, жажда любви и понимания.

«Я вижу свет в конце тоннеля, но я об этом не пишу» — говорит поэт. На самом деле — пишет. Верней, силой своей открытой образности, скрытой музыкальности, энергией художественного дара он подводит читателя к катарсису, к озарению через боль.

Герцен в свою пору сказал, что поэт — не врач, а боль. А Гейне добавил — трещина мира проходит через сердце поэта. Все это прямо и непосредственно относится к Лунину, к его взлетам и срывам, обретениям и утратам.

Я начал с того, что в наши дни для поэзии — плохая акустика. А закончу тем, что, наперекор этому, не сомневаюсь: не сегодня так завтра настоящий поэт будет услышан.

Дмитрий Лунин — поэт, он уже есть. И у него есть будущее.

Кирилл Ковальджи

Не проводите параллелей С моею музою, прошу! Я вижу свет в конце тоннеля, Но я об этом не пишу. Прости за то, что писем не пишу — как ни начну — всегда выходит в рифму. Плюс не о чем писать: какой-то шум за окнами; бывает, снятся нимфы, а значит — не совсем еще старик, но ни на что не чую вдохновенья. На мысли о грядущем свой тариф. А чтобы написать стихотворенье, не то что лень, да чувствую — не то, когда прочту — испачкана бумага. И стыдно сознавать, что ты — никто, когда глядит с окон универмага какой-то, схожий внешностью с тобой, но он — живой, и значит настоящий. Не спрашивай про прежнюю любовь, она ничуть не лучше предстоящей. Догадываюсь, что всему виной, лишь только я. А здесь, пойми, подруга, жизнь крутит иногда еще кино, но только черно-белое. Без звука. Нервы ни к черту, дрожание конечностей и все такое. Не могу пары строк настучать по клавиатуре. Даже во сне перестал испытывать чувство покоя. Ненавижу замысловатые диспуты о культуре. Хочется задать вопрос, но задавать его абсолютно некому. По телеку врут, а газет не читаю вовсе. В поисках действенных средств переругался со всеми аптеками. Кажется, что в календаре поселилась навечно осень. Люди в ответ на вопрос «Как дела?» мгновенно становятся нытиками. По законам физики, если в тебе не хватает энергии — увеличивай массу. Прочел в интернете статью о себе абсолютно безмозглого критика. Хотя безмозглый критик — это уже тавтология, «масло масляное». Мне 27. Научите меня кто-нибудь тому, как жить весело. Даже в министерстве культуры считают, что я — шизофреник. Крикнул в окно: «Как дела, мужики?» — оглянулись семеро. Трое не оглянулись, ибо должны мне денег. Время 23:32, как отражение в зеркале. Пора уже спать, а сна у меня — ни в одном глазу. Нет желания. Ты написал много строк, Дмитрий Юрич. Приехали. Потом ты, конечно, напишешь еще, а пока — до свидания. Этот город труслив изнутри, лишь заметив меня, молчит. Его граждане спешно занавешивают окна паршивых своих коморок. И тогда я отчаянно пялю своих снайперских глаз зрачки в

темноту уходящего дня, что крадется походкой довольно дрянного вора. В переломанном в драках черепе мысли слишком бессвязно текут. Я еще полон сил, не иссяк, как ручей вблизи загородных дачных хижин. Я не поддаюсь никакому контролю, бесполезен и пряник, и кнут. Там, где родился я, меня учили быть злым, ибо только тогда ты сумеешь чего-то добиться и просто выжить. Я хотел бы познать этот вшивый мир, но слишком мало мне удалось познать. Здесь чем больше кричат о мире, тем всегда быстрее доходит дело до большого пролития крови. Здесь все люди лживы, их мысли лживы и лживы у них глаза, Потому я всегда не рад, никому не брат, и, на крайний случай, последний патрон свой всегда берегу в обойме. Меня некому, да и не за что уважать, лучше не знать обо мне вообще ничего. Берегите себя и своих детей и цените то, что для каждого из вас прочего всего дороже… Перед вами я чист: я не лез в вашу жизнь, я вам не был врагом, я — всего лишь обыкновенный ночной прохожий. Я ничего не желаю знать, но способен учить других. Зрение помнит направленный свет лагерных фонарей. Мне было легче взломать замок, чем искать для него ключи. Я помню день, когда слово «вдруг» исчезло из словарей. Я часто заглядывал в лица людей и понял — глаза их злы. Меня не вставляло встречать рассвет и провожать закат. Раньше во мне зажигались костры — теперь не найти золы, Во время двадцатой своей весны я понял, что все не так. Смелость не в том, чтоб «вперед» кричать, а в том, чтоб идти вперед. Счастлив не тот, у кого все есть, а тот, кто способен взять. Кто терпелив и добрее тебя — раньше тебя умрет. Где часовщик, что на всех часах время покатит вспять? Я видел роскошный снаружи храм и его пустоту внутри, и как доживают до старости лет живущие на износ… Я ничего не желаю знать, но способен учить других. Если ты хочешь мне дать ответ — я подберу вопрос. Секунда стремительней мчится, чем пущенная стрела. Рукой не нашаришь стену — собой обозначишь круг. На днях я развесил прочно по стенам свои зеркала, теперь тебя отпускаю монеткой из теплых рук. Тебя отпустить на волю — в одиночку сойти с ума. Только запомни: время не жрет изо льда людей. Вновь массу никчемных споров густой облепил туман, и слух отдыхает от гула громоздких очередей. Аморфностью существованья не мерь по себе одежд, но, знаешь, ты — только правило, не думай о том всерьез. Из сердца уносится ветром пепел сгоревших надежд, но достигает асфальта пеплом от папирос. Со стен на меня взирает листов амальгамных рать, я вижу себя чуть реже, чем хороню друзей. Каждый свой сделал выбор, я предпочел избрать мое одиночество — вызов порядку людских вещей. Мое одиночество — выбор, по какой из дорог идти. Сегодня восточный ветер. Грозы назревает бунт. Душа улетает как стая голодных и хищных птиц, Но чувство не покидает, что вскоре за мной придут. Пойми, мы не будем вместе, ведь ты — отщепенка стай, я — выкормыш дикой хищницы, воспитанницы дорог! Скорей возвращайся в свой светлый, единственно мыслимый рай, а я и не числюсь даже в реестре земных богов.