Ночной сторож
Шрифт:
– Ты предполагала подобное, когда садилась в машину?
– Да, но для меня эта поездка была очень важна.
– Понимаю.
Некоторое время они ехали молча, потом Дорис спросила, знает ли Патрис других парней, бывших в машине.
– Знаю парочку. Всего их было четверо.
– Мой брат дружит с Баки.
Дорис взглянула на подругу, и по ее взгляду Патрис поняла, что брат Дорис был одним из тех парней. Она знала, что именно поэтому Дорис спросила ее о Баки. Это не был настоящий вопрос. Теперь она не могла доверять Дорис. Та все знала о Баки. И ее брат, должно быть, что-то наплел о ней.
– Что он тебе наговорил? – спросила Патрис.
– Он сказал, Баки вел себя как придурок. И добавил, будто не знает, почему ты ушла с ним в кусты.
– Я этого не делала! И что ты ему сказала?
– Я не верю, что ты на такое способна. Я так ему и заявила.
Неужели Дорис действительно ее защищала? Патрис была настроена скептически.
– И что
– Он как-то странно на меня посмотрел, а потом признался, что Баки заставил его поклясться, что представит дело именно так.
– Зачем Баки это нужно? Что ему с этого?
– Разве ты не знаешь? Он думает, что, если подмочить твою репутацию у хороших парней, ты смиришься, и он сможет тебя заполучить. Ты нравишься Баки, как и Барнсу.
Патрис ничего не ответила. Это звучало совершенно правдоподобно. И в то же время абсолютно невероятно. Разве Баки не думал о том, что скажут другие люди? Что его уродство как-то связано с Жаанат и с ней? Что каким-то образом они заморозили половину его лица и лишили силы его руку? Что они прокляли его? Внезапно Дорис нажала на газ и уставилась на дорогу. Они полетели вперед – слишком быстро.
– Притормози!
– По крайней мере, ты хоть кому-то нравишься! Ты, со своими эльфийскими глазками и милой фигуркой! – воскликнула Дорис. – Неужели тебя это не радует?
Патрис почувствовала прилив горечи.
– А почему это должно меня радовать? – спросила она.
– Ты бы знала почему, если бы единственным, кому ты нравишься, был Кузнечик.
Патрис откинула голову на накрахмаленную салфетку, которая уже была слегка испачкана маслом для волос. Она выбрала место у окна, хотя, когда она вошла в вагон, несколько человек посмотрели на нее странным взглядом. Но было достаточно мест, чтобы она могла занять одно у окна. Никто не сказал бы, что ей там не место. Она на это надеялась. Патрис засуетилась со своим самодельным чемоданом и повесила пальто, разгладив его складки. Потом она села, положив руки в перчатках на колени. Ее сердце все еще колотилось. Поезд застонал, зашипел, испустил гигантский вздох. Затем двери закрылись, и пол под ее ногами наполнился энергией. Колеса застучали по рельсам, и вскоре поезд, раскачиваясь, двинулся с плавной, восхитительной, все увеличивающейся скоростью. Патрис улыбалась, глядя на дома, улицы, людей, уносящихся назад, пока поезд величаво катил вперед. Никто никогда не описывал ей, какое ощущение свободы возникает, когда едешь в поезде. Кондуктор взял у нее билет, отдал половину обратно, а другую вставил в маленькое отверстие в верхней части ее кресла. Так что теперь это место принадлежало ей. Вторую половину билета она аккуратно положила в сумочку. Затем, подумав, снова достала и незаметно сунула в маленький кармашек, пришитый к внутренней стороне лифчика, где была спрятана большая часть денег. Веки ее отяжелели. Запах пятна от масла для волос был на удивление приятным, приглушенным и пряным. Покачивание поезда было сладостным, гипнотическим, и она погрузилась в сон в море движения.
Утюг
Днем они продолжали собирать картошку. Уэйд попросил своего друга Мартина помочь. Платили ему картошкой. Мартин жил с ними в эти дни, пока Роуз и Томас оформляли документы, чтобы оставить его в качестве приемного сына. Солнце уже опустилось, когда Томас отправил мальчиков умываться. Пересекая поле, он мог слышать, как ругается Ноко. Томас вошел в дом. Роуз орудовала утюгом в другой комнате. Ароматы жарящегося на сковороде мяса перебивал запах только что выглаженной ткани. На столе горела керосиновая лампа. Томас вышел в соседнюю комнату и поцеловал Роуз в шею. От нее пахло глажкой, чистым бельем. Роуз любила гладить одежду сразу после того, как снимала с веревки, еще слегка влажной. На случай, если та становилась слишком сухой, у нее на подоконнике стоял разбрызгиватель – стеклянная консервная банка с дырочками в крышке. Когда она пользовалась ею, а потом прижимала к смоченной ткани утюг, раздавалось медленное шипение и поднималось небольшое облачко ароматного пара. Когда в других домах начали подключать электричество, жена стала заводить речь о гладильной машине. Но у них электричества еще не было. Так что покупать ее не имело смысла. Тем не менее Томас купил ей электрический утюг. Она ревниво хранила его, начищая, как драгоценный трофей. Роуз держала его в спальне на комоде, где они хранили одежду. Она по-прежнему пользовалась старым утюгом, тяжелым, заостренным с одного конца овалом с ручкой, который ставился на железную раму. А еще утюг хорошо согревал зимой их постель. Но яркий клин нового стального утюга, вознесенного, как маленький божок, к потолку, отражал свет, льющийся из юго-западного окна, и вспыхивал, когда Томас ложился днем отдохнуть.
В доме было чисто и опрятно. Каждая вещь стояла на своем месте. Ничто не было порвано и не болталось на ниточке. Все было в порядке. У Роуз на этот счет имелись жесткие стандарты.
– Папочка, иди есть!
Фи и Шарло вернулись
– Мягкая, как шелк, – сказал он, касаясь ее рукава.
– Пфф-ф.
Томас снял рубашку и брюки, повесил их, защемив вешалкой складки, рядом с кроватью, неподалеку от портфеля, куртки и шапки.
– Мой ланч-бокс в машине?
– Ты всегда о нем спрашиваешь.
– Если бы не твои завтраки, я бы ничего не достиг.
– Он на месте.
– Тогда мне не придется тебя будить.
– Меня поднимет на ноги твой будильник.
– Но ты ведь сразу заснешь, правда?
– Да, – неохотно созналась она.
Роуз отвернулась. Через несколько секунд она уже спала. Томас лежал без сна. Он протянул руку и прошептал: «Моя старушка». Тепло ее тела аккуратно передавалось ему под одеялом и согревало правый бок. Левый оставался холодным. Тепло от плиты в спальню не проникало. В очень холодные ночи Роуз стелила на кровать дополнительное одеяло и позволяла мужу прижиматься к своей спине. Во сне она разгорячилась, точно так же, как иногда вступала в жаркие споры. Она могла бы согреть его прямо сейчас. Его понемногу стала одолевать дремота – по мере того как опускалась темнота. Курильщик дважды гавкнул, давая понять, что вернулся после вечерней каши в доме Бибуна. Он пришел домой за вторым ужином, оставленным для него снаружи в помятой кастрюльке. Если бы ночью кто-нибудь поднялся по ступенькам их дома, Курильщик просто бы зарычал, не вставая, узнав гостя, словно говоря: «Привет, я здесь». Но он выскочил бы в неистовом желании защитить, если бы к нему приблизился незнакомец. У Курильщика был очень сильно развит инстинкт охраны хозяйского крыльца.
Томас проснулся в 11:04 и выключил будильник до того, как тот зазвонил. Вставая на работу, он любил петь старый призыв, которым бродяги поднимали на ноги своих собратьев: «Выползайте, змеи, из своего болота, уже рассвело». Во всяком случае, сейчас он исполнил его мысленно. Он натянул брюки, завязал шнурки на рабочих ботинках и схватил портфель. Затем пробрался в темноте меж спящих детей и медленно открыл входную дверь. Прежде чем выйти, он сказал: «Ух, ура! Бизаан! Мии эта го ниин омаа аяаяан. Нинга-мааджибиз эндажи-анокияан». Пес понял эти слова, произнесенные на чиппева, и завилял хвостом, когда Томас спустился с крыльца. Едва приобретя автомобиль, Томас проложил вокруг дома кольцевую подъездную дорожку, чтобы ему не приходилось выезжать задним ходом. Он не включал фары, пока не оказался далеко от дома. На индейской подъездной дороге царила кромешная тьма. Луна спряталась за облаками. Единственный дворовый фонарь горел на большой ферме, и его свет отражался от серебристого силосного хранилища. Он проехал через поселок, а затем покинул резервацию. На этом участке, выехав на шоссе, он почувствовал сильное беспокойство. Ему казалось, что его сердце пронзают длинные острые иглы. Он вспомнил отца и то, как они вдвоем сидели в лучах заходящего солнца, впитывая ускользающее тепло.
«Ты никогда не сможешь до конца насытиться теми, кого любишь, – подумал Томас, медленно потирая грудь, чтобы унять боль. – Бибун со мной, он дотянул до глубокой старости, но я жаден. Я хочу, чтобы он жил еще дольше».
Его напряжение ослабло, когда он поехал дальше. Но потом в нем поднялось еще более острое чувство. Оно породило в нем желание остановить машину, выйти, но что потом? Он взглянул на портфель. Там лежали бумаги, которые дал ему Мозес. В течение нескольких дней он пытался разобраться в этих документах, понять их значение. Чтобы уловить смысл изложенных в них невероятных намерений. Невероятных, потому что немыслимое было сказано безобидным сухим языком. Невероятных, потому что намерение авторов состояло в том, чтобы в конце концов уничтожить, отказать в признании. Стереть с лица земли как индейцев его самого, Бибуна, Роуз, его детей, его народ, сделать всех невидимыми, как будто их никогда здесь не было, с самого начала, именно здесь.