Ночные клинки
Шрифт:
— Так ведь мы облачений не держим, — растерялся парень. — Одни только веревки! — Он почесал в затылке.
— Но веревка — обязательный предмет нашего одеяния! — Конан наставительно поднял палец. — Смотри!
Он протянул руку, подхватил конец облюбованной веревки и обмотал один оборот вокруг своей талии.
— А теперь, — киммериец вновь повернулся к обалдело взиравшему на все это приказчику, — представь, что на мне широкая коричневая ряса. Необходим пояс, чтобы она не хлопала на ветру. Так что веревка должна идти дальше вот так… — Он перекинул следующий виток через плечо и вновь пустил вокруг пояса.
— Так вам ею обвязываться нужно? А зачем
— Разумеется, сын мой, я оценил ее крепость. Именно поэтому я и пришел в лавку твоего хозяина. — Конан обмотал вокруг себя почти всю бухту.
— Вы… вы на мумию похожи… гм… отец мой, приказчик едва удержался, чтобы не прыснуть в кулак.
— Сын мой, нет нужды обращаться подобным образом к монаху Хумдрумуллитского Ордена, если только ты не разделяешь нашей веры, — заметил Конан, возясь с последним куском веревки.
— Э, а до этого вы по-иному назвались! — внезапно встревожился приказчик.
Киммериец выругался. Он был не слишком силен в подобных проделках — меч в его руке был куда более привычен. По правде говоря, у него совершенно вылетело из головы, как именно он назвал в первый раз свой несуществующий орден.
— Это важнейшая часть наших обычаев, — тем не менее, ответил он как можно более назидательно. Продолжая, как ни в чем не бывало, накручивать на себе веревку, он подошел к самой конторке, всем своим видом показывая, что отнюдь не собирается никуда уходить. — Истинное имя святого ордена не может произноситься вслух и не может именоваться двумя одинаковыми словами, — важно ответил он. — Так что мы каждый раз слегка изменяем название. Это воля богов, сын мой. Ничего не поделаешь.
— Но если вы каждый раз называетесь по-разному, как же вы можете знать, к какому ордену принадлежите на самом деле? — продолжал недоумевать приказчик, от напряженных мыслительных усилий яростно скребя затылок.
— О! — Конан вновь поднял палец. — Это архиважнейший богословский вопрос. — Я приятно удивлен, что кто-то, не принадлежащий к нашей вере, сумел сразу так глубоко проникнуть в наши догматы! — (Киммериец набрался подобных умных слов в Шадизаре, где бродячие проповедники прямо-таки кишмя кишели.) — Обычно это удел лишь наших самых лучших мудрецов. — Ты весьма, весьма обрадовал меня, сын мой. Скажи мне, ты свободный человек? Готов ли ты немедленно оставить все свое добро, отказаться от греховных сношений с женщинами, питаться лишь водой и проросшим овсом? Готов ли ты все свое время посвятить проникновению в удивительные истины нашей веры? Сын мой, я вижу, что из тебя получится отличный монах нашего Сумтумуллитскаго Ордена!
— Монах? Из меня? Чтобы я, значит, оказался от моей милашки Литты, от моего дела и надежды в один прекрасный день занять место Мастера Табима? Ерунда! Да кто же я, по-вашему, тронутый, что ли?!
— Что ты сказал?! — загремел Конан, весьма натурально изображая ярость. — Как смел ты, ничтожный, так отозваться о моем священном и прославленном ордене?!
С этими словами Конан схватил первое, что попалось под руку, и запустил им в голову несчастного приказчика. Тому пришлось немедленно укрыться за конторкой.
— Эй, прекрати это! — завопил он, отбрасывая вежливое «вы». — Я сейчас позову хозяина!
Конан добрался до ящика с какой-то железной мелочью вроде блоков и с удвоенной энергией принялся забрасывать парня этими снарядами.
— Зови! — взревел киммериец. — Зови и будь проклят! Да пребудешь ты вечно
С этими словами Конан обмотал вокруг себя последний моток необходимой ему веревки.
Киммериец сидел верхом на толстом древесном суку, что нависал над ведущей к воротам дворца Тайджи дорогой. Работа была окончена. Старая добрая ловушка — такие он научился настораживать еще мальчишкой. Правдa, эта, сработанная им, предназначалась для ловли куда более крупной дичи. Неудачи не должно было быть. Он выкрадет девушку и освободит попавших из-за него в беду Бхилату и Хашдада. Разумеется, Конан мог бы рискнуть и попытаться отбить пленников Веледа силой — но тогда, что очень возможно, эти негодяи успели бы прикончить заложников. В душе же варвара очень силен был внушенный еще отцом простой и суровый кодекс киммерийской чести. «Отступай последним. Спасай тех, кто сражался с тобой. Кром презирает трусов, покупающих жизнь ценой гибели других», — гласило северное сказание. Для Конана никогда не возникало здесь вопроса «а зачем?» Предать можно предателя. А предать попросившего тебя о помощи, который вдобавок никогда не сможет добраться до тебя, если ты не исполнишь обещанное ему — было смертным позором. «Не пред людьми — перед собой будь чист!» — говорил Конану отце-кователь, и сын ни разу не свернул с этой стези. Невдалеке раздался перестук копыт. Киммериец выпрямился в полный рост и обнажил меч, готовый в любой момент спрыгнуть вниз. Кавалькада приближалась. Сквозь полупрозрачный плащ листвы киммериец заметил тусклый отблеск утреннего солнца на броне стражников. Больше ничего различить было невозможно. Они оказались уже совсем близко, когда в просвете Конан, наконец, увидел их — пятеро охранников и их прекрасная пленница.
Несколько раз обмотав один из концов веревки вокруг своей левой руки, правой рукой Конан взялся за спусковую бечеву своей ловушки.
Прямо у него под ногами промелькнули Лиджена и старший ее охраны. Еще один солдат, неуклюжий толстяк, видимо, считавшийся силачом, скакал следом, отставая на корпус лошади. Следом тесной группой скакали оставшиеся трое. Их-то и выбрал Конан,
Киммериец с диким ревом бросился вниз. Ведущая к спуску веревка вырвалась из его руки и змеей устремилась наверх, в один миг исчезнув среди листвы.
Там, наверху, послышался громкий треск. А затем устройство Конана сработало.
Возле самых вершин было закреплено увесистое бревно (только исполинская сила Конана позволила ему затащить туда неподъемный комль). Удерживавшие груз клинья вырвало, и теперь бревно устремилось вниз по пологой дуге, словно качели, сделанные лесным великаном для своего малыша.
Бревно с треском пробило листву, и один из стражей обернулся на звук. Конан успел заметить ужас на лице человека, увидавшего прямо перед собой собственную смерть.
Даже душераздирающий вопль агонии не смог заглушить жуткого хруста костей — когда бревно ударило стража в грудь. Его сбило с лошади, и бревно, продолжая свой гибельный путь, настигло второго солдата, попытавшегося уклониться — но неудачно. Мертвое тело его недавнего товарища врезалось в ногу всадника, зажав ее между собой и лошадиным боком. Крики и вопли оборвались тотчас, едва раненый грохнулся на землю. А бревно все еще продолжало свой смертоносный путь — и еще не достигло самой нижней точки описываемой ею дуги.