Ночные птицы. Памфлеты
Шрифт:
Один из стоящих за углом сразу же, быстро подошел к нам и отрывисто спросил:
«Це вы стрилялы?»
Я не успел разглядеть лицо собеседника, не сразу дошел до меня коварный смысл его вопроса (никаких выстрелов мы не слышали), но, чтобы отвести от нас подозрение в стрельбе, зная, что после выстрела ствол оружия пахнет нагаром, я выбросил из-за спины правую руку и, поднеся ствол «Вальтера» к носу незнакомца, сказал:
«Понюхай!»
Незнакомец, видимо, не ожидал такого оборота дела. Если бы он попробовал выбить у меня из руки оружие, все равно пуля поразила бы его. И он, отпрянув, бросил глухо:
«Перепрошую дуже!»
«Прошу дуже!» — сказал я, и мы разошлись.
Только когда мы прошли каких-нибудь десять шагов по направлению к трамвайному парку, до меня дошел коварный, проверочный смысл вопроса незнакомца: любой
И я сказал:
«Наверное, это бандиты, Ярослав Александрович! Пойдемте задержим их!»
Когда мы вернулись, незнакомцев и след простыл. Только много лет спустя, уже после убийства Галана, стало мне ясно, что мы наткнулись на одну из первых бандитских засад на его пути, и, кто знает, как обернулась бы наша судьба, если бы, заворачивая за угол по тротуару, мы столкнулись с ними лицом к лицу? Ведь свой пистолет Галан обычно оставлял дома, да и пользоваться им он не умел. Помню, когда мы ехали с ним вместе по дорогам тогдашней Германии в Чехословакии и грузовик остановился поблизости от Гливицы, Галан вынул свой ТТ из потертой кирзовой кобуры и, застенчиво улыбаясь, протянул его мне и попросил:
«Как им пользоваться? Научите, я, право, не знаю!»
Надо сказать, что пистолет был в отчаянно запущенном состоянии. Ржавый ствол его был забит хлебными крошками и махоркой, и признака смазки нельзя было обнаружить на его деталях. За такое состояние оружия в армии даже самый добрый старшина дает несколько нарядов. Мы отошли в сторону, прутиком я вычистил мусор из ствола и сказал:
«Прежде всего его надо прострелить, чтобы исчезла ржавчина из канала ствола».
Этот единственный выстрел мог оказаться последним для нас, потому что винт упора спокойно лежал в кобуре...
Таков был Галан. Добрый, сентиментальный, доверчивый к людям хорошим, ненавидящий врагов, пренебрегающий личной безопасностью, честный и иногда по-детски наивный. Этими качествами его воспользовались убийцы и по обманной легенде, приготовленной в поповской усадьбе Лукашевичей, как змеи вползли к нему в дом и зверски оборвали светлую жизнь писателя.
И вот спустя ровно двадцать лет с того дня, как мы с Галаном пытались попробовать его захламленное оружие на шоссе у Гливице, в холле гостиницы «Москва» я неожиданно сталкиваюсь с высоким плечистым человеком в иностранном адмиральском мундире. Среди ленточек многочисленных орденов — на его широкой груди и ленточка ордена Ленина. Мы бросаемся друг другу в объятия. Мы уже знакомы раньше, по Варшаве. Это заместитель командующего военно-морским флотом Польши, бывший командир партизанской бригады «Грюнвальд», а сейчас контр-адмирал, Юзеф Собесяк, партизанская кличка которого в дни войны была полковник Макс. А рядом стоит в коричневом костюме невысокий человек со «Звездой» Героя Советского Союза на груди, лицо которого мне кажется удивительно знакомым.
Собесяк-Макс говорит по-русски, с мягким польским акцентом:
«Знакомьтесь, товажищу Беляев. То есть Антон Бринськи. Он розпытывал о вас. Хотя вы давно знакомы».
И еще одни объятия, при которых трудно сдержать слезы от нахлынувшей радости. Да, мы знакомы, пожалуй, значительно большее время, чем с адмиралом Максом. Сорок лет назад комсомолец Антон Петрович Бринский учился в Каменец-Подольской совпартшколе, в которой работали мои родители и которую я описал впоследствии в трилогии «Старая крепость». А потом мы расстались... на сорок лет, установив письменный контакт только вначале нынешнего года.
Когда шла война, Антон Бринский, полковник, по партизанской кличке дядя Петя, командовал партизанским соединением, действовавшим в районах Ро-венской области, на Волыни, а затем в Польше и Чехословакии. Он достаточно хорошо описал свою партизанскую жизнь в книгах «По ту сторону фронта» и в последней, вышедшей недавно в Горьком — «Боевые спутники мои». Особенно в последней книге, наполненной духом подлинного пролетарского интернационализма, много, очень много удивительно теплых страниц, посвященных сыну польского крестьянина, слесарю с малых лет Юзефу Собесяку — Максу. Ведь Антон Бринский обнаружил стихийно образовавшийся в лесах под Ковелем отряд Макса, принял его под свое командование, и с той поры началась их боевая дружба. Вскоре Макс стал заместителем Бринского, а ими руководил бывший украинский литейщик, старый комсомолец, секретарь Ро-венского комитета партии, генерал Василий
...Сколько же хороших людей на свете, снова думаю я, когда мы сидим в номере у адмирала Собесяка-Макса, вспоминаем старых друзей, выступаем на следующий день в Центральном доме литераторов в обществе ветеранов последней войны Андре
Стиля, Манолиса Глезоса и других прославленных героев Сопротивления.
На следующий день еще одна встреча. Адмирал Макс — Собесяк дарит мне свои книги, вышедшие в Польше: «Земля горит», «Бужаны», «Пшебраже», «Бригада «Грюнвальд»» и русское издание книги «Земля горит», написанное им в соавторстве с Ришардом Егоровым. В ответ я дарю сборник «Подвиг народа» с моим очерком «Удар на Сане», номер журнала «Огонек», где напечатан мой рассказ «За вашу и нашу вольность» — о подвиге польских военных моряков на Севере в дни войны.
И вот тут вспоминается мне сразу тот весенний вечер двадцатилетней давности, когда впервые из уст Галана я услышал имя Макса.
«Скажите, это было на самом деле? Вы рассказали Галану о той кровавой истории?..»
«...Конечно это было! А встретились мы впервые с Галаном в Киеве зимой 1944 года. Я прилетел из партизанского тыла к начальнику штаба партизанского движения генералу Тимофею Строкачу. А перед тем, как меня отправить, генерал Бегма подарил мне штатский костюм. Ну, я и надел его под польский мундир, чтобы не так холодно было лететь в «кукурузнике». В номере одной из киевских гостиниц, какой— сейчас не помню, нашел польского писателя Ежи Путрамента. У него был еще один человек — Ярослав Галан. Имени его я до этого еще не слышал. Обратил внимание на то, что он был худо одет. Сидим, разговариваем, Галан меня расспрашивает о жизни в партизанском тылу. Тут я и рассказал ему об этом случае, который увидел под Сарнами. Галан записывает мои слова в блокнотик, а я вижу слезы у него на глазах. Он мне и до этого понравился, а теперь еще больше. Понял я. что ему и горько и обидно, что такие выродки имеют какое-то отношение к украинскому народу, вернее, так страшно его предают».
«А наша встреча закончилась довольно странно,— оживляясь добавил адмирал.— Посмотрел я на Галана, на его обшарпанный вид и сказал:
«Можно вам сказать наедине несколько слов? Зайдем со мной в ванну!»
...Ни Путрамент, которого мы оставили одного, ни Галан, который пришел за мной, озадаченный, в ванну, не понимали, что стрельнуло мне в голову.
«Раздевайся, брате,— сказал я Галану, когда мы остались вдвоем.— Твои лахи уже ни до чего, а мне это убрання не нужно!»
С этими словами я снял мундир и сбросил потом с себя штатский костюм, который подарил мне генерал Бегма. Ярослав Галан сперва отказывался принять этот неожиданный подарок, а потом, когда я объяснил ему, что мы свои люди и нам этот «велькопанский цирлих-манирлих» в отношениях абсолютно ни к чему, разделся и сложил в кучу свою потрепанную на военных дорогах одежду. К счастью, у коридорной оказался утюжок. Она выгладила костюм Галану, он крепко пожал мне руку, сказал: «Вы хороший человек», и мы расстались друзьями...»
Эта бытовая история, услышанная из уст Собесяка, несколько отвлекла мои мысли от грустных воспоминаний о времени, когда кровавили нашу землю западные «культуртрегеры» с надписью «Готт мит у не» на немецких поясах и их распаленные ненавистью сообщники. Мне припомнилась первая встреча с Галаном, в редакции выходившей тогда во Львове польской партийной газеты «Червоны штандар». Я восстановил в памяти облик Ярослава Александровича в сером, слегка великоватом, но хорошо сшитом костюме, из-под которого выглядывала защитная гимнастерка. И еще я подумал о том, что не призывы к христианскому смирению и другим божьим благодатям, за кулисами которых пышно расцветала в годы оккупации старая заповедь «убий», а именно решительные действия честных, открытых, видящих будущее, таких людей, как Бринский, Собесяк, Ярослав Галан, сделали возможной нашу встречу в родной Москве в дни двадцатилетия Победы над гитлеровской Германией. И острой болью отозвалось в сердце сознание и сожаление о том, что Ярослава Галана нет с нами в эти дни.